Конец нового дома
(Рассказы) - Воробьев Леонид Иванович - Страница 18

— Разобрать собираешься? — задумчиво сказал директор, глядя на реку. — А долго ли это? Падает вода. А древесины прогнать уйму надо.

Сердце беспокойно билось в Терехиной груди. Чудилось ему, будто он снова переживает незабываемые дни, когда брал на себя большую ответственность, когда кругом говорили: «Загибает, не выйдет», — и только люди, верившие в него, задумывались: «А черт его знает. Этот по сухому берегу плот проведет». И побеждал тогда, удивляя всех, Тереха. Пузырем надулась от пробежавшего ветра рубаха на Терехиной спине. Деловито и спокойно сказал Тереха, как и подобает человеку, идущему на риск:

— Давай, Василий Владимирыч, людей. Спецовку давай. Вели, чтоб слушались, как бога. Сейчас — время раннее. Если перерыва на обед не делать — разберем. А ты прогрессивку пообещай. Еще до вечера разберем — вот когда. Понял?

И отошел в сторону: решайте, мол, как знаете.

— Ну? — спросил директор, обращаясь к главному инженеру.

Тот снял очки, протер стекла, пожал плечами. Снова надел очки, подумал. Ответил:

— Можно рискнуть. В крайнем случае, экстренные меры принять успеем.

— А ваше мнение? — повернулся директор к молодому инженеру.

Молодой нервно раздул ноздри и не без вызова сказал:

— Я свое мнение, Василий Владимирыч, уже высказал. Решающий фактор — время — за него. А против него, по-моему, нет ни одного серьезного аргумента. Разве что рыба, — иронизируя, добавил он.

Несколько минут директор раздумывал, чуть морща рябоватое лицо. Затем окликнул:

— Терентий Антоныч! Поди сюда! Решили мы: давай действуй. Мы с Анатолием Павловичем, — кивнул он в сторону молодого инженера, — поедем в верха: посмотрим, как лес идет, проверим, не катают ли где близко. А вы идите и принимайтесь за дело. Ну, ни пуха ни пера вам…

«Газик» умчался по мягкой ленте дороги, а Тереха ходко зашагал вниз, к реке. За ним с трудом поспевал торопливо семенивший главный инженер.

…Четвертый час кипит работа на заломе. Урчит трактор, выворачивая обвитые тросом пучки оглаженных от сучьев, ровных древесных стволов. Оставляет трос на их коре глубокие шрамы. Подвывают у нижнего конца затора катера, раздергивающие и размывающие беспорядочное нагромождение бревен. У верхнего конца затора стучат топоры, слышится уханье. Там под руководством главного инженера устанавливают боны — узкие в два-три бревна, длинные илоты для отбива плывущего леса, чтобы шел он в нужном направлении.

Висит над затором шум моторов, стук топоров, треск ломающегося дерева, скрип, лязг, грохот. Но все звуки покрывает гулкое:

— Взя-я-ли-я!

— Дава-а-й!

— А еще ра-а-з!

— Побереги-и-сь!

Слепящее и жгучее солнце повисло над построенным самой рекой бревенчатым мостом. На небе ни облачка, в воздухе ни ветерка. И жгут немилосердные лучи спины и головы сплавщиков.

Сплавщики одеты по-разному. Кто, особым манером завязав уголки, приспособил на голову носовой платок, кто натянул кепку. Некоторые — в одних рубашках, другие — несмотря на жару — в спецовке. А есть и такие, что даже без маек, голые до пояса. У них негритянской черноты плечи и спины: эти не сожгутся. И только ноги почти у всех обуты в резиновые сапоги с отвернутыми, как у ботфорт на старинных картинках, голенищами.

Рабочие распределились небольшими группами вдоль залома, но не по прямой, а по очень извилистой линии. Группы работают на некотором расстоянии друг от друга. Так расставил сплавщиков Тереха.

Сам он, с длиннущим багром в руках, в резиновых сапогах, которые действительно нашлись в запасе у сплавщиков, пыхтя от жары, пробирается сквозь хаос так и сяк наваленных деревьев от одной группы к другой. Тут и там мелькает его светло-синяя рубаха и повязанный на голову мятый носовой платок. Тут и там слышится его простуженный еще в давние годы и поэтому хрипловатый голос:

— Навали-и-сь, братцы! Нажме-ем!

И, не смахивая крупных капель дота с лица, сам наваливается и нажимает так, что гнется древко багра.

— Силен, старый корень, — весело и уважительно подшучивают сплавщики.

— Что лесовик-чертушка!

— Застоялся, разминка потребовалась.

— Плюньте, ребята, отдохните. Он один все растаскает.

Среди рабочих к Терехе явное расположение. Сначала, правда, некоторые из них ворчали, когда главный инженер предоставил Терехе полную свободу действий, а он начал по-своему переставлять сплавщиков. Расстановка была непонятной, линия предполагаемой протоки казалась чересчур причудливой. «Чудит старик», — недовольно бормотал кто-то. Но когда рабочие увидели, что во вновь разбираемых местах обнаруживается порядочная глубина, тогда как там, где они разбирали залом до этого, багор уходил вниз едва сантиметров на семьдесят и касался дна, они прониклись к Терехе уважением и выказывают ему теперь полнейшее доверие. «Ну и память у старого!» — один за другим удивляются сплавщики.

А Тереха счастлив. Вначале он малость струхнул и нервничал, хотя вид держал бодрый. «А вдруг запамятовал? — беспокойно думал он. — Вдруг протока передвинулась? Вдруг не успеем до вечера пробить?» Он представлял себе лицо молодого инженера и нервничал еще больше. «Если не получится, — говорил Тереха себе, — если промажу, Василий Владимирыч ничего не скажет. Или поохает немного. Главный тоже промолчит: сам старается вон как. А этот не промолчит. Скажет: „Говорил я вам — не слушайте старого дурака. Так оно и вышло“. И быстрее вышагивал по залому Тереха.

Но по мере того как обнаруживалось, что он не промахнулся, что расчет оказался точным, по мере того как опытным глазом угадывал он, что работа будет сделана к сроку, былая уверенность овладевала им, зычней звучал голос. Он чувствовал, что с каждой минутой становится как бы прежним Терехой, у которого на любое дело „такая уж планета удачливая“. И хотя, отвыкшие от долгого напряжения, подрагивали ноги, наливалось тяжестью усталости тело, катился по лицу и спине едуний пот, не давал себе Тереха ни минутки роздыха. Пела у старого душа.

„Докажу!“ — думает Тереха, шагая по бревнам, балансируя на них, втыкая с размаху в плотную древесину багор, ворочая стволы с медвежьей силой. „Докажу!“— стучит в Терехиной груди. Думается ему, что докажет он молодому инженеру — прежде всего, а также и директору, и ребятам-сплавщикам, и всем-всем. И не сознается себе Тереха, не отдает себе отчета, что главным-то образом, пожалуй, хочется ему доказать нечто очень важное, необходимое, без чего и жить наплевать, не кому-то иному, а именно самому себе…

„Газик“ промял в песке глубокую колею и развернулся чуть ли не у самой воды. Вышли директор, молодой инженер и шофер. Шофер присел на корточки, плескал воду в лицо и блаженно крякал. Директор и молодой инженер обозревали затор и картину работы на нем.

— Здорово наворочали, — довольно сказал директор. — Ай да молодец, Терентий Антоныч! Смотрите-ка, Анатолий Павлович, — ведь скоро они верхнюю пробку повыбьют. А выше залома вода поднялась, как от плотины. Как жахнет основная струя по протоке, только бревна заиграют.

— Что-то уж больно странная линия протоки. Не ошибается ли он? — усомнился молодой.

— Попомнит! — успокоительно ответил директор. — Отличным лоцманом был. Ну, не молодец ли старина! Ведь он не по всей длине разбор протоки организовал. Зачем, дескать, мучаться — остальное вода доделает. Пробки оставил. И смотрите, как оставил: там, где самый сильный пронос будет. Словно курсы по этому делу окончил. Ну, старик! — не переставал восхищаться директор и, чуть улыбнувшись, скосил глаз на молодого.

…Когда солнце начало спешить к закату, были выдернуты последние навалы леса, загораживавшие вход в протоку большой воды. Рванула струя, и толстенные шестиметровые бревна закрутились в ней, как щепки. Поволокла вода сплошную массу леса по только что пробитому проходу. Первый всплеск бурного вала в стороны от главного русла разбился на тысячи ручейков и фонтанчиков о бревна, нагроможденные с боков протоки, но второй прилив уже выхватил и с боков отдельные деревья, увлек их к выходу на свободную гладь Ломенги.