Крепче брони - Толстобров Павел Петрович - Страница 15

Писать в Москву, в политотдел воздушно-десантных войск? Но ведь там знают наше положение.

Пытаемся кого-то переставить, чтобы обеспечить наиболее ответственные участки. Но разве это выход!

— Тришкин кафтан — вот это что, — говорит Медведев. — Пусть все остаются на своих местах. Люди познакомились с личным составом, втянулись в работу. И вдруг мы их — в другие подразделения… А вот нам с тобой, старший политрук, надо почаще бывать в тех подразделениях, где не хватает политработников.

Против этого не возразишь. Но и не разорваться же! Я и так почти все время в подразделениях. И в политотделе тоже что-то надо делать, тем более, что он до сих пор неукомплектован на одну треть…

В это время открылась дверь. В комнату, печатая шаги, вошел высокий, стройный юноша в синей, ладно сшитой шинели и в такого же цвета, с шиком надетой пилотке. На голубых петлицах химическим карандашом выведено по три «кубика». Четко приложив к пилотке руку, щелкнув каблуками, вошедший доложил:

— Политрук Чернушкин. Прибыл для дальнейшего прохождения службы…

Это была наша первая встреча.

Чернушкин прибыл к нам тогда во главе группы выпускников Ивановского военно-политического училища. Для нас их приезд был очень кстати. Мы с Медведевым сразу же познакомились с каждым и всех распределили по подразделениям. Чернушкину дали отдельную минометную роту.

Оставалось только каждому объявить назначение. Но меня, исполнявшего тогда обязанности начальника политотдела, что-то не удовлетворяло. И я откровенно высказал Медведеву:

— А если Чернушкина не на минометную роту, а на второй батальон поставить? Когда-то еще пришлют нам в него комиссара. У него, я думаю, получится. Не сразу, конечно. Но комбат капитан Егоров — умный, опытный, поможет. Да и мы ведь не далеко…

Медведев задумался. Ему, видимо, тоже понравился этот политрук. Правда, могли смутить некоторая щеголеватость, несколько излишнее, как показалось вначале, усердие, что ли… Медведев не любил пощелкивающих каблуками. Такие часто служат «для начальства». А нам нужны работяги, которые бы всей душой отдавались делу… Но в Чернушкине нетрудно было заметить и другое: скромность и непосредственность.

О чем-то говорила и его биография. Рос без отца. Сам зарабатывал и кончал среднюю школу. Да еще помогал семье. Имеет боевой опыт, небольшой, но опыт. А главное, самостоятельный и, похоже, думающий человек.

— Мне кажется, он быстро найдет общий язык с личным составом батальона, — подбиваю комиссара.

— Ну что ж, согласен. Под твою личную ответственность.

2-й батальон находился на станции Юма, в трех километрах от штаба и политотдела бригады. Но я старался бывать в нем как можно чаще. Вначале встречался с Чернушкиным, как с «подшефным». Потом потянуло туда же по другой причине: с Николаем можно было о многом поговорить по душам. Он расскажет тебе о настроении бойцов и командиров, откровенно признается в том, что у него не получается, что плохо в батальоне. Признается даже тогда, когда определенно знает, что у него могут быть неприятности… А если скажешь: нужно сделать то и то, можно не проверять. Одним словом, с ним было приятно работать, на него можно было положиться во всем, и на этой почве у нас завязалась большая дружба.

Правда, о своем личном мы почему-то почти никогда не говорили. Впрочем, до личного ли было! У всех одна забота — подготовка к десантированию. Я, например, даже не знаю, была ли у Николая девушка, которая ждала его с войны…

Чернушкин между тем все увереннее входил в роль комиссара батальона. Ему не хватало житейского опыта. Но рядом был капитан Егоров, всегда спокойный, рассудительный человек, с которым они быстро сошлись. Непосредственность, глубокая преданность долгу и делу помогли Николаю сблизиться со всем личным составом. И он стал настоящим комиссаром, который строго требует, но к которому можно и в любое время прийти с сокровенным. Сказывалось, наверное, и то, что комиссару батальона и самому было всего двадцать три года. Мысли и переживания восемнадцатилетних бойцов ему были не так уж далеки по возрасту…

1 января 1942 года мы с Медведевым послали в политотдел воздушно-десантных войск материал для утверждения Чернушкина в должности комиссара батальона, которую он исполнял более полутора месяцев (по какой-то причине этот материал не был послан раньше). Но случается же так! Материал на Чернушкина только что отослали, а к нам на должность комиссара 2-го батальона с предписанием политотдела корпуса прибывает другой политработник.

Чернушкин сдал дела в батальоне и принял отдельную роту связи: спокойно, деловито начал включаться в работу.

— Это же безобразие! — доказывал я Медведеву. — Человек столько работал, свыкся с людьми… Ну разве его вина, что он самый молодой из комиссаров батальонов?! А работает он лучше всех, и вы это знаете…

Медведев только разводил руками.

— А я не спорю с тобой, старший политрук…

Осмелился, звоню по телефону комиссару корпуса Юматову. Высказываю свое возмущение.

Юматов, как обычно, спокойно выслушал, потом спрашивает:

— А ты в Чернушкине уверен?

— Товарищ бригадный комиссар!..

— Ну ладно, ладно. Материал на утверждение его в Москву послал?

— Первого января. Все документы.

— А где ты, начальник политотдела, был раньше? Почему раньше не позаботился, чтобы Чернушкин был комиссаром батальона? То-то!.. Ну ладно… Жди, что скажет Москва. И не нервничай…

Разговор с Юматовым все же как-то успокоил. А через некоторое время пришел приказ из Москвы: Чернушкин был утвержден на должность комиссара 2-го батальона. Одновременно ему присвоили новое воинское звание — старший политрук. Я рад был за товарища и от души поздравил его.

— Ну, я же тебе говорил!..

И очень благодарен был Юматову. Он хоть и не обещал вмешиваться, но я был уверен, что без него тут не обошлось.

Чернушкин не изменил своего стиля работы и в боевой обстановке. Привыкший еще в бригаде находиться все время с людьми, он и здесь появлялся там, где более опасно, тяжело бойцам. Когда требовала обстановка, брал в руки пулемет, гранату, поднимал бойцов в атаку, показывая пример мужества и отваги. Нет, он не бравировал. Просто понимал, что требуется в той или иной обстановке от комиссара. И никогда не забывал о своих основных обязанностях. Следил за питанием бойцов, за тем, чтобы своевременно эвакуировали раненых. Понятно, не упускал случая, чтобы поговорить с людьми, поднять их боевой дух.

Сколько раз бывало так. Только что схлынула очередная атака противника. Бойцы приводят в порядок себя, оружие, подправляют окопы, траншеи. Неожиданно появляется комиссар.

— Ну, как вы тут, орлы?

— Живем, товарищ старший политрук. Роем, копаем вот…

— Правильно. Глубже окоп — надежней оборона, меньше потерь. Правда, чтобы разбить врага, требуется еще кое-что. Например, смелость, отвага…

— У нас трусов нет, товарищ комиссар. Мы — десантники. Сегодня две атаки отбили. Вон, сколько их осталось перед окопами. Завоеватели!..

— Я наблюдал, как вы им давали прикурить.

— Еще не так дадим, если сунутся.

Слово за слово, шутка за шуткой — люди, только что побывавшие в пекле, ободрились, повеселели. И лопаты в руках заходили быстрее.

Комиссар непринужденно разговаривает с бойцами, знакомит их с положением в полку, рассказывает о том, кто отличился в последних боях. Он говорит, что хотя дивизия и дерется в семидесяти километрах от Сталинграда, но оказывает огромную помощь непосредственным защитникам его, так как отвлекает на себя силы врага. Поэтому очень важно еще беспощаднее бить фашистских захватчиков и не пустить их к Дону.

Разговор продолжается минут пятнадцать-двадцать, а у бойцов совсем иное настроение. А комиссар пробирается в другой взвод, в другую роту. Где короткими перебежками, где ползком, под свист пуль. Не привыкать к этому комиссару: его ждут всюду.

Перед встречей с Чернушкиным мы в редакции «Гвардейца» получили письмо замполитрука Б. Мартынова. Вот что он рассказывал 6 своем комиссаре.