Обещание длиною в жизнь (СИ) - "Anna Milton" - Страница 20

Как-то раз я курил траву, и это было невероятно. Но то, что происходило со мной сейчас, было в тысячу раз лучше.

Когда мы кончили, Наоми пристроилась под боком, и я обнял ее, притягивая к себе ближе и крепче. Устроившись щекой на моей груди, она неспешно и лениво выводила незамысловатые узоры на моей коже до тех пор, пока не погрузилась в сон. Услышав, как ее дыхание стало размеренным, я накрыл ее покрывшиеся мурашками плечи одеялом и вскоре сам закрыл глаза.

ДВЕНАДЦАТАЯ ГЛАВА

Дни ожидания результатов ДНК-теста нельзя было назвать скучными.

Я работал, как проклятый, пытаясь забыть о том, что неделя-две, и все станет ясным. Я боялся наступления Того Самого момента, поэтому завалил себя делами. Иногда я переусердствовал, и мне казалось, что еще чуть-чуть, и я забуду самого себя. Не знаю, хотел ли я этого, но был чертовски близок.

Но я совершенно и безоговорочно уверен, что если бы Наоми не было рядом, я бы свихнулся. Я не протянул бы без нее столько времени, сохраняя трезвость ума при себе. Ее улыбка — мой свет в сгущающейся тьме обстоятельств. Ее голос — будто песнь ангела, дарующая умиротворение и залечивающая душевные тревоги.

Моя малышка и сама была угнетена. Я не раз замечал, как мы одновременно смотрели на часы, затаив дыхание, и абстрагировались, вслушиваясь в неумолимый бег времени. Тиканье стрелок отдавалось глухой болью в груди, и я морщился, невольно потирая то место, где простиралась бездна страха перед будущим. И я видел точно такое же выражение лица у Наоми, — я словно смотрел на себя со стороны.

***

Напряжение возрастало.

С каждым гребаным часом, приближающим к роковому дню.

Делать вид, будто все как прежде, становилось сложнее.

Мне сказали, что результаты экспертизы будут готовы во вторник, или среду.

Оставалось всего три дня.

Субботним утром было необычайно тихо. Мы пили чай на кухне, почти не шевелились. Будто случился апокалипсис, и по улицам бродили зомби, а любое наше движение могло привлечь их внимание. Согласен, звучит по-идиотски… Но именно такие бредовые мысли разбавляли безумие.

Мы не разговаривали, и я вновь не решался заговорить, видя застывшую задумчивость на красивом лице своей девушки. Она была прекрасна без косметики, и я не раз просил ее забыть обо всей чуши, что портило естественную красоту и ускоряло процесс старения. Но Наоми смеялась надо мной, объясняя с серьезным блеском в глазах, что девушка и косметика — понятия неразделимые.

Несмотря на ее решительный настрой показать, что возможный факт моей родственной связи с Лукасом не волнует в той степени, в которой по идее должен был, я чувствовал и знал, что Наоми страшно. Возможно, даже больше, чем мне. И я ненавидел себя за то, что не мог заверить ее и дать четкий ответ. Мой, или не мой сын. Нам оставалось уповать лишь на время, которое в самые тяжелые моменты словно останавливалось.

Секунды становились минутами, а минуты — часами. Часы же обращались в целые года, и те перевоплощались в единое бесконечное странствие по замкнутому кругу ада ожидания, но на самом деле же являлись не более чем короткими мгновениями, в хаотичном порядке мелькающими в моем спутанном вопросами и сомнениями сознании.

Наоми улыбалась, но ее свет терял свою чистоту, омрачаясь приближающимся днем, который многое расставит по своим местам.

***

Я поправил воротник кожаной куртки, которую надел поверх пуловера, и окинул хмурым взглядом свинцовое небо, раскинувшееся над кладбищем Индианаполиса.

Отдаляясь от припаркованного внедорожника, я ощущал, с какой стремительностью растет волнение, словно я собирался встретиться с живой мамой, а не с надгробной плитой и выгравированными буквами на ней, складывающимися в ее имя. Будь так, она бы первым делом сказала бы, что мне не идут зеленые пуловеры, а затем бы восхитилась тем, что я наконец-таки запомнил название ее любимых цветов и подарил ей их.

Когда мама болела, я старался радовать ее всевозможными мелочами. Я покупал ей огромные букеты роз, лилий, гиацинт, амариллисов, каждый раз забывая, что она без ума от красных тюльпанов. И мама принимала ненавистные ею ирисы, на которые у нее была аллергия, с улыбкой.

Только после того, как она умерла, я вдруг вспомнил о тюльпанах. Теперь, приезжая на ее могилу, я покупал их… но мама больше не сможет увидеть и почувствовать запах любимых цветов.

Я понимал, почему Наоми боялась кладбищ. Потому что она боялась мертвых. Боялась тишины, из которой те сотканы. Их молчание ранило глубже всего сердца родных и любимых. Признаться, я тоже боялся. Того, что мои слова оставались без ответа. Но, несмотря на свой непреодолимый страх перед смертью, я и все те, кто кого-то когда-то потерял, будем с ними, потому что гораздо сильнее страх забыть их.

Лишь ради того, чтобы беречь память об ушедших, — не для них, а для себя, — мы учимся общаться с тишиной и слышать, как она отвечает нам.

Ноги сами принесли меня к могиле, и я опомнился, вонзив застывший взгляд на мраморную табличку.

— Привет, мам, — низким от нахлынувшей тоски голосом сказал я и присел на корточки, чтобы положить цветы. Закрыв на секунду глаза, я сделал глубокий вдох и выпрямился. Стремительный порыв холодного ноябрьского ветра растрепал мои волосы, и сквозь спутанные светлые пряди, спавшие на лоб, я внимательно вглядывался в золотистые цифры, высеченные на идеально ровном и гладком темно-сером камне.

Я приезжал сюда каждый месяц в один и тот же день — в день ее смерти. Обычно я просто молча стоял и вспоминал то, какими нелегкими были наши отношения; а затем винил себя за то, что мне стоило быть мягче с мамой. Если бы я знал, что она безнадежно больна, и у нас так мало времени, я переступил бы через свою ненависть и первый бы пришел к ней, ведь… ведь она моя мама. Каких бы глупостей она ни наделала, я любил ее. Люблю и буду любить. И не проходит и дня, чтобы я ни жалел об утраченных годах, которые мы могли бы использовать, чтобы обрести потерянное взаимопонимание.

Но сегодня я не собирался погружаться в ностальгию.

Сегодня я здесь, чтобы попросить совета.

— Что мне делать, мама? — вздохнул я и рассказал причину своего «геморроя».

Я долго стоял, потирая переносицу, и слушал тишину. Пытался найти в шелестящем звуке ветра до боли родной голос.

Что бы она сказала мне сейчас?

Наверно, улыбнулась бы, потрепала по голове, как нашкодившего мальчишку, и сказала, чтобы я не шел на поводу у собственных сомнений и переживаний. Она сказала бы мне быть сильным и стойко преодолеть препятствие, встретившееся на пути, ведь я мужчина.

Мужчина…

Я горько усмехнулся себе под нос.

Я трусил совсем не как мужчина, ведь, черт подери, возможно, у меня есть пятилетний сын.

Но я молод, чтобы быть отцом! Мне же всего двадцать три, мать вашу! И… если бы я хотел иметь детей, то исключительно от Наоми.

Судьба — такая стерва.

В кармане завибрировал мобильник, и, не глядя, я вытащил его.

— Да? — поднес к уху, даже не взглянув на экран.

— Приветик, Зак.

Воздух застрял в горле, и мгновение, которое мне потребовалось, чтобы проглотить его, показалось невообразимо бесконечным.

— Шарлотта, — процедил я, сжав свободную руку в кулак. — Чего тебе?

— Почему ты такой грубиян? — она огорченно вздохнула.

— Кончай ломать комедию и говори, чего хотела.

Меньше всего я желал слышать голос этой девушки сейчас… да и вообще.

— Хочешь перейти сразу к делу? Ну ладно, — елейно протянула Шарлотта, и я представил хитрую улыбку, расплывшуюся на ее лице, отчего ощутил металлический привкус раздражения и отвращения у себя во рту.

— Так что? — рявкнул я. Затянувшаяся пауза конкретно давила на взыгравшие нервы.