Звезда в тумане
(Улугбек. Историческая повесть) - Парнов Еремей Иудович - Страница 3

Сорок лет управлял Улугбек Самаркандом. Мир, казалось, воцарился среди неукротимых тимуридов. Но в 824 году сын Байсункара, Султан Мухаммед, восстал против своего деда Шахруха. Дряхлый властитель Герата быстро усмирил свои западные фарсидские земли, но внезапно заболел и умер, не назначив наследника.

Царица Гаухар-Шад, в действительности правившая страной, тайно послала гонца в Герат, к своему любимцу Ала-ад-Дауля — брату восставшего Султана Мухаммеда. Войска же передала под командование сына Улугбека Абд-ал-Лятифа, который находился при ней. Приняв командование, Лятиф тоже снарядил гонца к отцу в Самарканд. Но не успели еще гонцы доскакать до обеих столиц, как, оповещенный через тайных своих агентов, выступил из Балха и двинулся на Герат внук Шахруха. Узнав об этом, Улугбек велел своим войскам занять Балх и утвердился там как единственный из оставшихся в живых сын Шахруха и его прямой наследник.

Но тогда же в войсках, которые возглавил Лятиф, началась смута.

Лятиф навел порядок и, заключив царицу под стражу, направился на восток. Но близ Нишапура он попал в засаду и оказался в плену у Ала-ад-Дауля, который немедля освободил свою покровительницу. Лятиф просидел в гератской крепости до тех пор, пока не был подписан мирный договор, по которому бассейн Мургаба окончательно разделил Герат и Самарканд.

Лятиф возвратился к отцу и получил от него правление над всей областью Балха.

Но это был непрочный мир. Весной 826 года Хиджры произошла решающая битва при Тарнабе между войсками Ала-ад-Дауля и Улугбека, в которой Ала-ад-Дауля был полностью разбит. Улугбек занял Герат.

Казалось, ядро Тимуровой державы теперь восстановлено. Улугбек вновь спокойно правит Мавераннахром, к которому тяготеют и Балх и Фергана, а дорогой сын его Лятиф воцарился наконец в Хорасане, столица которого Герат столько раз становилась источником смут.

Но, пришпорив босыми пятками облезшего ишака, трусит ко дворцу самого правителя гератского худой, оборванный калантар. Тело его почернело под солнцем пустыни, вековая пыль Азии въелась в его кожу, и время избороздило ее глубокими морщинами. Но сумрачно поблескивают из-под остроконечного колпака глаза калантара, черные угли его зрачков, слоновая кость желтых его белков.

Лятиф хлопнул в ладоши, и в комнату неслышно проскользнул его верный катиб — секретарь, писец и наперсник — Саманбай.

— Шахматы! — бросил мирза, брезгливо прикрыв лужу шитой золотом подушкой.

Катиб достал из кораллового ларца костяные фигуры фарсидской работы и расставил их на доске: вначале аккуратно и бережно красные фигурки принца, затем торопливо — свои, черные. Мирза долго глядел на доску, не делая первого хода. Потом вдруг сгреб несколько фигурок и с силой швырнул их прямо в кыблу — восточную стену комнаты, на которой узким кованой меди месяцем было отмечено направление на священную Мекку.

Саманбай попятился к стене и, шаря позади себя, чтобы не поворачиваться спиной к мирзе, стал собирать шахматы.

С тоской пресыщенности и беспокойства глянул мирза на серебряные подносы, уставленные шербетом, рахат-лукумом, белой бухарской халвой и индийскими орешками в меду. Гератские дыни и черно-густое, как птичья кровь, застывшая на перьях, самаркандское вино, сладкие пирожки и воздушные лепешки — все было равно противно ему.

Он томился и страдал в гератском своем дворце, который так и не стал для него домом. Погладив куцую бородку, что росла у него, как у многих других представителей древних джагатайских родов, отдельными редкими волосками, он лениво ткнул загнутым вверх носком туфли своего катиба, вновь расставлявшего шахматы.

— Когда прибудут мои слоны? — капризно, растягивая слова, спросил принц.

— Гонцы сообщили мне, о солнцеликий мирза, что двенадцать слонов вместе с искуснейшими погонщиками уже давно покинули Серендип и благополучно прибыли в Байсорскую гавань. Теперь вместе с большим караваном кабулистанских купцов они следуют в твой, о надежда правоверных, возлюбленный аллахом Герат.

— Когда здесь будут?

— Если милость аллаха, который…

— Будешь говорить так длинно, велю подрезать тебе язык.

— К святому празднику рамадана[14], пресветлый мирза, если…

— Подрежу!

Распахнулись изукрашенные куфической, славословящей аллаха надписью двери, за которыми днем и ночью стояли двое стражников с секирами.

— От пира[15] Ходжи Ахрара ташкентского к амиру[16] Герата — расул[17], — доложил начальник охраны.

Бесшумной тенью скользнул за ковры Саманбай.

Мирза еще сильнее нахмурился, что-то сосредоточенно обдумывая, погрыз ногти. Потом велел звать ташкентского посла.

Босоногий калантар прошел по ширазскому ковру к мирзе. Двери за ним закрылись.

— Благослови тебя аллах, мирза, — просто сказал посол.

— Я вот распоряжусь, чтобы тебе дали сотню палок, почтенный калантар, — усмехнулся принц, — тогда ты будешь знать, в каком виде достойно предстать перед очами владыки.

— Обидев калантара, ты совершишь великий ходд[18], мирза, — холодно ответил калантар. — В глазах аллаха и далк[19] дервиша и золотой халат амира не более чем пыль на дороге.

— Стража! — хлопнул в ладоши принц.

— Бойся обидеть калантара, мирза, — тихо сказал посол, доставая из-под пыльных лохмотьев золотую пластину с тамгой. — Я мюрид[20] суфийского пира Ходжи Ахрара — ишана всемогущего братства накшбендиев.

Но за спиной калантара уже стояли два дюжих джагатая. Под белыми их бешметами поблескивали надетые прямо на халаты румийские кольчуги. Слепящие солнечные пятна переливались на луноподобных секирных лезвиях и острых шлемах, обмотанных зеленым шелком чалм.

— Башня Ихтияр-ад-дин, мирза, — еле слышно прошептал калантар, сбросив нетерпеливо и резко руки джагатаев со своих плеч.

Движением руки мирза прогнал стражей.

Он вспомнил башню и ту серую, прокаленную солнцем крепость, вспомнил, куда привезли его истерзанного и запыленного после недолгой и яростной битвы, столь неудачной и позорной, что и думать о ней нельзя без гнева и горечи. И вновь показалось мирзе, что саднят от пота царапины на ладонях, что черная пена коркой запеклась на губах, что песок скрипит на зубах, а душная пыль скребет опаленное горло и грязной слезою стекает из глаз.

Он и помыслить тогда не мог, что из-за поросших пыльным бурьяном нишпурских холмов выскочит вдруг конница Ала-ад-Дауля — презренного брата предателя Султана Мухаммеда, вероломно поднявшего мятеж против их благочестивого деда Шахруха.

Как вылетали тогда лохматые кони из-за холмов! Как закатное солнце туманилось за рыжей тучей, поднятой их копытами! Как с копьями наперевес летели джигиты, пригнувшись к лукам седел, размахивая бебутами, описывая ими в воздухе свистящие круги! Огромный малиновый солнечный шар так и стоит перед глазами. И черная конница в рыжих клубах и сухой беспощадный блеск оружия и сбруи.