Абсолют в моём сердце Часть 1 (СИ) - Мальцева Виктория Валентиновна - Страница 10

При виде меня мама едва не подпрыгнула от счастья и даже чмокнула в щёчку, что для неё верх ласковости:

- Сонечка! Какая ты молодец, что заскочила ко мне! Я сегодня чего-то в депресняке каком-то.

- Почему?

- Сама не знаю, но настроение на нуле. Сплошные проблемы.

- Что случилось?

- Ничего особенно страшного, Слава Богу, по мелочи в основном. Команда Лурдес проиграла соревнования, почетное последнее место заняли; Лёша поссорился со своей барышней, переживает и не хочет приходить на Рождество, говорит, все будут опять прикалываться.

- Все - это я?

- Ну а кто? Сколько раз я просила тебя не трогать его?

- А я его не трогаю, мам!

- Ну, хорошо, не его, а эту тему!

Под “темой” подразумевается склонность брата к слишком частой смене подруг. Я об этом шучу обычно, не выбирая выражений. Его это бесит, а мне нравится, как он бесится.

- Ну ладно тебе, мам! Это ж просто юмор, а он, как известно, продлевает жизнь!

- Кому продлевает? Мне эти ваши ссоры уже в печенку въелись!

- Ну какие ссоры, мам! Ладно, всё! Слова не скажу про твоего Лёшу, раз он такой нежный!

- Да ладно, все это мелочи жизни. Эштон сегодня на занятия не пришёл, это уже серьёзный повод для переживаний.

- Да тоже, поди, у девицы своей застрял! – буквально выплёвываю свою внутреннюю горечь по этому поводу.

Мама бросает на меня осуждающий взгляд:

- Я звонила ему, он сказал, что приболел.

- Врёт! Скорее, перебрал!

- Не думаю. У него голос был охрипший.

- Наивная ты, мам! Я могу замострячить тебе голос умирающего, если хочешь. Вот смотри: Валерия Витальевна, мне очень жаль, но сегодня я не могу появиться на занятиях - намертво придавлен к кровати длинноногой блондинкой! – хриплю. - Ой, простите, я хотел сказать, у меня грипп и жар!

- Смешно, - лицо у матери невозмутимо. – Смотрю, ты с брата уже переключилась на Эштона?

- С брата на другого брата, вернее будет сказать! - сообщаю довольно.

- Да какой он тебе брат! Не смеши меня! Я же вижу, как ты на него смотришь!

- Ещё чего! Ты что, мам! На фига он мне сдался? Он же пришибленный какой-то!

- Вот поэтому не смей его трогать! Не сладко ему пришлось, видно. Мать сама его растила, мужчины никогда в доме не было. Да и не знаешь ты, что такое нужда, дочь! И не дай Бог узнать!

- А ты знаешь?

- Нужды не знала, но тяжело было очень, когда Алёша родился. Денег на памперсы не было, дошло до того, что я подгузники ему из марли делала, а потом стирала их.

- Ты никогда не рассказывала мне об этом, - внезапно мне становится стыдно.

- Теперь вот рассказываю. Но голодными мы никогда не были, а у Эштона, похоже, и это было.

- Да ладно! А ты откуда знаешь?

- От верблюда!

- Ну, мам!

- Не для твоих ушей эта информация. Я сейчас к нему поеду, это недалеко, прямо рядом с Институтом. Пойдёшь со мной? Или подождёшь в машине?

- С тобой, конечно! Вдруг он там помирает, может, помогу тебе его реанимировать!

- Дочь! Иногда мне хочется подрезать тебе язычок! И если бы не Алекс...

Для моей матери слово «болезнь» имеет действительно совсем не тот смысл, какой обычные люди в него вкладывают. У неё любая болезнь всегда подразумевает “смертельную” болезнь. И на эту тему я тоже много и дерзко шутила, пока Алекс не рассказал мне, что они прошли с мамой, когда он болел раком, когда у мамы отказывали почки, когда няня нанесла ей четыре ножевые раны, убив моего нерождённого брата и почти убив мою маму. Теперь мне больше не до шуток.

Эштон открывает нам дверь, будучи в когда-то белой, теперь уже неясного цвета майке, измятой и влажной и серых домашних штанах. Щёки у него алеют румянцем, каштановая длинная чёлка выдаёт недавнее намерение хозяина привести себя в порядок, но расчёсанной не выглядит. Если бы не мама рядом, я бы смутилась и сбежала, потому что молодые люди, наверняка, именно так и выглядят, когда их отрывают от занятия сексом.

Но Эштон, увидев мою мать в дверном проёме, сияет искренней улыбкой, а когда она приобнимает его, приветствуя, с чувством кидается обниматься в ответ. Решаю, что оторвали мы его совершенно точно не от секса. Может быть, от спорта?

Увидев меня, Эштон как будто расстроился, и я тут же почувствовала себя назойливой мухой, доставшей человека своими ёлками и гирляндами.

- Привет, проходи! - коротко, но по шкале Эштона очень тепло предлагает мне хозяин.

- Спасибо, - отвечаю.

Только в гостиной, залитой дневным светом, обнаруживаю на скуле Эштона огромный такой жёлто-зелёный заживающий синяк, небольшую ранку над бровью с запёкшейся кровью, стянутую двумя аккуратными стежками и прозрачным пластырем.

- Что это у тебя? - восклицаю, совершенно забыв о том, что Эштон же у нас герой, отстоявший честь своей дамы в неравном бою.

- Да так, - отвечает, улыбаясь. - Хэд-шот один пропустил. По глупости. Отвлёкся немного.

- Ты заканчивай, пожалуйста, с хэд-шотами, дорогой друг! - вмешивается в нашу беседу мама.

- Уже закончил, мы же договорились! - отвечает Эштон, заглядывая матери в глаза. И в этом взгляде столько тепла!

“Это ненормально”, - думаю. По всем законам человеческих взаимоотношений, чувств и эмоций он должен её ненавидеть! Ну, или хотя бы испытывать неприязнь! И даже не важно, как именно преподнесла историю своей давней любви его мать, моя занимает рядом с Алексом место, которое с высокой долей вероятности могло бы стать её местом. А Эштон мог бы иметь полную семью…

Квартира у Эштона небольшая, но просторная, сквозь высокие панорамные окна виднеются корпуса маминого Университета. Мебели совсем немного, она простая, но современная. Повсюду идеальная чистота, и я с улыбкой замечаю развешанные в стенном шкафу, словно по линейке, футболки, батники, джинсы - это так похоже на Алекса! Своей оголтелой любовью к чистоте и порядку он частенько прессует Лурдес, но это бесполезно - моя сестра как разбрасывала вещи в младенческом возрасте, так и продолжает делать это до сих пор: трусы, школьные тетради и фломастеры мирно соседствуют по углам, на стуле, столе, кровати и под ней в её комнате. Алекс не может спокойно на это смотреть, и каждый раз принимается раскладывать вещи по местам, бурча своё извечное “ну как же так можно!”, а Лурдес с каждым годом все жёстче пеняет ему за вторжение в её “личное пространство”.

У Эштона Алекс совершенно точно чувствовал бы себя в полнейшем комфорте. У одной из стен обнаруживаю кучу нераспечатанных коробок, и, судя по размерам, это домашняя техника. Мама тоже их замечает:

- Эштон! Ты до сих пор не распаковал коробки? - в её тоне удивление, граничащее с возмущением.

- Ну… просто, мне не нужно это всё, как я и говорил в прошлый раз.

Только теперь я слышу, насколько в действительности осипший голос у Эштона. Он и в самом деле сильно простужен.

- Ты и карточками не пользуешься!

- Не могу.

- Понимаю. Себя помню - так же тяжело было решиться. Только мне он дядька чужой был, а тебе отец родной. Он любит тебя, уже любит, понимаешь?

Эштон утвердительно кивает, но взгляд отводит в сторону.

- Позволь ему заботиться о тебе! В этом нет ничего унизительного, и никто, конечно же, не делает тебе никаких одолжений. Ты сын, он отец, и присматривать за тобой, обеспечивать всем, чем нужно - его долг! Я уже говорила тебе и повторю: он не знал, что на планете существуешь ты, а если бы знал, поверь, его жизнь сложилась бы по-другому! Нет ничего важнее семьи и детей для него! Уж поверь мне!

- Сложилась бы как? - неожиданно отзывается Эштон. - Он женился бы на моей матери?

- Эштон! Женился бы - в этом нет никаких сомнений! И не представляешь даже, как был бы счастлив. Как раз в то время он и твердил мне без конца о семье и детях, все уши прожужжал!

У Эштона вытягивается лицо, а я почти не дышу - похоже, обо мне забыли… Таких откровений от матери на моей памяти нет ни одного!

- А Вы?

- А я была бы замужем за своим первым мужем, и каждый тихо и мирно шёл бы своей дорогой. Он не бросал тебя, не думай. Твой отец - самый порядочный человек и заботливый родитель из всех, кого я когда-либо знала!