Песочные часы
(Повесть) - Бирзе Миервалдис - Страница 6

Иной раз в спешке будней можно не вспомнить про день рождения, но нельзя забыть о смерти, в особенности когда она не за горами.

Не подходит.

Слушать музыку? Наслаждение, но невозможно заполнить музыкой все дни напролет.

Разъезжать по белу свету, обклеивая ярлычками бока чемоданов, любоваться утренними зорями в чужих горах и отблесками закатов в невиденных озерах? Я устал, через неделю уже не смогу утром вылезти из постели.

Нет. Все эти наслаждения не для меня. Но что же делать? Сидеть вот так в одиночестве и ждать, наблюдая, как по вечерам дикий виноград оплетает черным кружевом окно?

Хоть бы мышь поскреблась в углу, что ли, хоть бы устроила себе гнездо в диване — тогда я знал бы, что не один здесь. Сестра спит. Янелис тоже».

Эгле так и не придумал, чем ему заняться.

Он поднялся в спальню. Лег в постель и включил радиоприемник. В темноте замерцала зеленоватым светом шкала. Ее отблеск упал на противоположную стену. Эгле охватило чувство, будто он в концертном зале. В зале люди и звучит музыка.

Но после двух часов дикторы один за другим пожелали радиослушателям доброй ночи, отзвучали государственные гимны, и воцарилась тишина. Как в концертном зале ночью, когда люстры погашены и лишь свет фонарей с улицы ложится на красный бархат кресел.

Где-то послышался джаз, словно марш перед закрытием ресторана. Эгле не желал оставаться в нем последним посетителем и выключил приемник. Принял снотворное. И когда с дальних полей в открытое окно вошел сон и с ним легкое, дарящее беззаботность опьянение, Эгле с улыбкой подумал: «Я принял снотворное, а зря — осталось мало времени, и уместнее принимать лекарство, которое прогонит сон».

Он уже спал, когда под штукатуркой заскреблась мышь.

На следующее утро Эгле проснулся поздно. Из спальни прошел на балкон и обвел взглядом косогор, сбегавший к речке Дзелве. Ольха и березы на берегу были одеты светлой зеленью, свежи, словно речка с утра умыла их. Осенью березы, даже в пасмурные дни, бывают яркими, как факелы. Краски весны — пастель; осень пишет маслом. Трава у прибрежного ивняка испещрена белыми точками. Это уже не опавшие сережки ивы, это доцветали последние белые анемоны.

«Раньше я всегда хранил на столе под стеклом кленовые листья. Что же делать? Сообщить в министерство, что захворал, пусть подыскивают замену. Конечно, так и придется сделать, но сегодня мой обход. Надо будет проверить планы лечения и среди новых больных отобрать тех, кому дадим Ф-37. Врачей-то хватает — Берсон, Миклав и еще эта молоденькая, Абола, которая краснеет перед пожилыми больными, но за Ф-37 ответственность лежит на мне. Вручение отставки придется отложить».

Внизу, в гостиной, его ожидал завтрак. Корочка от булки поранила ему десну. В последнее время десны часто и без повода кровоточили. Придется перейти на каши.

Странное дело, сегодня он уже с утра чувствует себя хуже. И хотя выпил кофе, голова все еще слегка кружится. Это все вчерашний анализ. Если б в нем, пусть даже подделанном, было написано, что лейкоцитов прибавилось, возможно, и самочувствие было бы лучше. В медицине не всем надо говорить правду. Врачам тоже можно принимать ее только в ограниченных дозах.

«Мне правду сказали до конца. И, в общем, я устоял перед нею, не сломила она меня. Однако голова-то все равно кружится…» — рассуждал Эгле.

Он вспомнил, что в прошлом году купил в Сигулде трость, чтобы легче было лазить по крутым берегам Гауи, по узким тропкам, прыгая с коряги на корягу. Теперь приходится ходить по ровной дороге. В гостиной стояло пианино, на нем Янелис изредка разучивал липси или мамбу. У него на носу экзамены, и давно уже никто не касался клавиатуры. Из-за инструмента торчала желтая сигулдская трость с выжженным на ней узором. Конец палки паук привязал к стене. Когда Эгле взял палку, владелец паутины сбежал вниз и скрылся под пианино. Отныне придется водить дружбу с клюкой.

У гаража на раннем весеннем солнышке нежилась дворняга. Над глазами у нее было два светлых пятнышка. Пес бросился к Эгле, но передумал, увидев у хозяина палку. Собаки знают, для какой цели иногда служит палка.

Эгле погладил животное.

— Здравствуй, Глазан! Добрый ты, приятель, но дурак.

Пес залаял.

— Ах, не дурак? Тогда скажи, как звать твоего отца?

Глазан опустил уши, он не понимал таких длинных фраз.

— Значит, не знаешь. Многого ты не знаешь. Я знаю много, даже то, чего иногда лучше бы не знать. — Эгле раскрыл двери гаража.

Аллея вывела Эгле к центру поселка. Дальше его путь лежал мимо шеренги каштанов, на них уже лопались крупные, смолистые почки; затем мимо бывшего замка — сейчас в нем школа. Наконец он свернул еще в одну аллею и подъехал к санаторию.

В кабинете Эгле заметил, что подле девочки с ягненком кто-то поставил вазочку с калужницей. Он подписал разложенные на зеленом сукне стола бумаги: накладные на получение сельдей, мяса и перца. Подумать, сколько извел он за десять лет и чернил и времени на подобные бумажки! Чтобы подписывать их, незачем было корпеть над анатомией, физиологией, внутренними болезнями. Впрочем, нечего роптать, потерянного не вернешь.

Он достал из стола пачку анализов и прибавил к ним вчерашний. Еще раз пролистал эту свою «биографию» последних шести месяцев. Лишь дважды, после повторных переливаний крови, наступало временное улучшение. Эгле перевел взгляд на широкое окно. В нем был виден морщинистый ствол сосны, а дальше, чуть не до самого леса, простирался залитый солнцем зеленый газон. Когда выстроили санаторий, на месте газона была подсека. Вокруг больших сосновых пней в летний зной благоухал малинник, на пнях грелись ящерицы. Вместе со всеми в свободное время он вырубал корни, корчевал пни, и по вечерам от работы ныли мускулы. Теперь они тоже побаливают, и не только по вечерам. Боль не оставляет его даже после отдыха.

Погруженный в раздумье, Эгле не расслышал, как в дверь постучали. Когда сестра Гарша появилась на пороге, он вздрогнул от неожиданности, быстро сунул в ящик анализы и вскинулся, зло чеканя слова:

— Прежде, чем войти, воспитанные люди стучатся!

Сестра Гарша впервые слышала, чтобы главврач разговаривал таким тоном. Ее темные глаза недоуменно уставились на Эгле, лицо залилось краской возмущения, проступившей сквозь пудру.

— Извините, но воспитанные люди и не кричат. Я никогда не стучу кулаком. Ни в одну дверь. Мы готовы к обходу. Простите за беспокойство…

Эгле взял себя в руки и, уже с улыбкой, сказал:

— То-то же! Помешали читать грозное письмо.

Гарша улыбнулась — иногда она улыбалась — и тихо сказала:

— Не знаю на этом свете человека, которому могло бы прийти в голову угрожать вам!

Эгле, растерявшись от неожиданной теплоты в голосе Гарши, поднял палец к потолку.

— Помимо этого, имеется еще тот свет, сестра Гарша.

Он встал. Гарша подала ему фонендоскоп, но сначала он взял с вешалки трость.

В коридоре их уже ожидали заведующий отделением Берсон, врач Абола и улыбчивая, молоденькая сестра Крузе с охапкой историй болезни и рентгенограмм. Эгле подал Берсону руку. Берсон недоуменно взглянул на палку главврача. Похоже было, что у этого сильного человека, спортсмена, не укладывается в голове, зачем вообще люди ходят, опираясь на палку? — хотя у самого в коротко подстриженных висках уже мерцали серебристые лучики.

Сестра Крузе была красива, накрахмаленная шапочка прикрывала модную прическу лишь на затылке. Она всегда пристально смотрела в глаза собеседнику, будто ожидала возгласа: «Ах, как вы хороши!»

Сестра Крузе знала, что она красива. Слегка покачивая бедрами, она двинулась первая и открыла дверь палаты. Может, именно для того и придуманы туфли на высоком каблуке, чтобы так покачиваться. Эгле сознавал всю ее женскую привлекательность, но, невольно сопоставив избыток жизненных сил у Крузе и свою собственную немощь, почувствовал антипатию к этой женщине. «Это несправедливо и недостойно, — приструнил себя Эгле. — Что дурного в том, что человек привлекателен? Да и разве она виновата в этом?»