Песочные часы
(Повесть) - Бирзе Миервалдис - Страница 4

Секрет бессмертия — благодарная памятка потомков, эстафета поколений, передающая друг другу великие творения человеческого гения.

Люди, отдавшие свою жизнь борьбе за Человека, за его бессмертие, — герои произведений Миервалдиса Бирзе.

Ю. Розенблюм

ПЕСОЧНЫЕ ЧАСЫ

Повесть

Туберкулезный санаторий «Арона» расположился на обширной зеленой поляне. Поляну опоясывает старый лес. Сосны в нем не густы, и поэтому даже иной липе или березе удалось дотянуться верхушкой столь высоко, что они видят днем солнце, а ночью Большую Медведицу. Среди деревьев попадаются кусты орешника, но орехам не судьба доспеть до того, чтобы самим выпасть из зеленых гнезд; орешника тут мало, а нетерпеливых любителей орехов слишком много.

Широко простирают сосны свои иглистые лапы, оберегая санаторий от порывов холодного ветра. На хвое и листве берез оседает пыль с Рижского шоссе, и потому воздух вокруг самой здравницы, особенно по утрам, чист и свеж, как упавшее в росу яблоко.

Санаторий — желтое здание с широкими, трехстворчатыми окнами. В промежутках между ними тянутся пояса красного, неоштукатуренного кирпича, и поэтому издали хорошо видно, что здание трехэтажное. На стене, рядом с парадным входом, бронзовый барельеф: сестра милосердия успокоительно положила руку на опущенную голову больного. Барельеф подарил санаторию перед войной один скульптор, бывший туберкулезник. В былые времена чахотка часто наведывалась в мастерские художников, работ не покупала, только самих поторапливала.

В этот майский день на балконе санатория, как водится в «тихий час», на шезлонгах спали больные. Лишь двое сидели и смотрели на лужайку, где ярко-красные тюльпаны, словно в ожидании чего-то, раскрыли навстречу солнцу алые рты.

Один — крупный, плечистый мужчина, с кустистыми бровями, но редким волосом на голове, закурил сигарету и сказал соседу:

— На той неделе домой отчаливаю.

Сосед, долговязый и мосластый брюнет, хриплым голосом отозвался:

— А я вот только приехал.

Таких, как он, раньше обычно называли «чахоткин кандидат». Бледное лицо, костлявые плечи, впалая грудь. На худых лицах носы всегда выглядят большими; его же нос с горбинкой был словно с карикатуры на прибалтийского барона былых времен.

Плечистому в голосе соседа почудился страх, и потому он решил утешить:

— Ничего, доктор Эгле и тебя вылечит. Врачи, они, конечно, в туберкулезе ни шиша не смыслят, но у них лекарства. — Он выпустил дым, глянул на тюльпаны и добавил: — Красивая штука — жизнь!

Худой прикрыл рот ладонью и закашлялся:

— Красивая…

Плечистый положил руку с сигаретой на перила балкона поудобнее. Снизу сигарету заметили и, минутой позже, к нему неслышно подошла старшая медсестра Гарша. Не произнося ни слова, она глядела печальными карими глазами на курильщика.

Великан испугался этой невысокой, худощавой женщины и сунул руку с сигаретой в карман халата.

И тогда медсестра спокойно сказала:

— Вагулис, вы жжете и свои легкие, и казенный халат. Я сообщу об этом доктору Эгле.

Вагулис поплевал на палец и загасил сигарету.

— Да мне ведь домой скоро, — полушепотом, чтобы не разбудить спящих, оправдывался он. И все же его шепот был громче голоса Гарши. — Вот и приучаюсь снова курить, работа моя такая. Я плотогон, а на реке, сами знаете, комаров тьма.

Сказанные всерьез слова прозвучали как шутка, однако Гарша не улыбнулась. Возможно, это пудра придавала некоторую строгость ее лицу, и улыбка была бы на нем ни к чему. Гарша ушла, а Вагулис стал выворачивать прожженный карман.

— Эгле браниться будет, В последнее время он злой какой-то. Наверно, оттого, что курить бросил.

«Человек, если хочет, может ходить тихо и не будить других», — двадцать четыре года тому назад внушили Гарше в медицинском училище. Она не только помнила, но и соблюдала эго правило. Неслышным шагом прошла она весь коридор и постучалась в дверь с надписью «Главный врач». Никто не отозвался. Она вошла. Старшая сестра — хозяйка санатория, и у нее не только право, но и обязанность заглядывать в каждый угол и проверять, не удастся ли написать пальцем на пыльном зеркале имя нерадивой няни или же без стеснения приподнять край одеяла и поинтересоваться, помыты ли ноги у тяжелобольного.

Самого Эгле, главного врача, в кабинете не было, тут находились только его давние безмолвные товарищи — девочка с ягненком и «молчальник». Гипсовую девочку, с ягненком на руках, некогда подарил тот самый скульптор, что создал барельеф. «Молчальник» стоял в углу, накрытый белой простыней: людям, непричастным к медицине, скелет напоминал о смерти, хотя, по сути дела, служил жизни — на нем изучали топографическую анатомию. Со стены на сестру Гаршу взирали с портретов бородатые мужчины. Они тоже знали только свои знаменитые биографии и не имели понятия о том, где в данный момент находится Эгле.

А Эгле в эту минуту с голубыми анемонами в руке, запыхавшись, бежал через зал ожидания рижского аэропорта.

Громкоговоритель невнятно пробормотал: «Рейс Рига — Симферополь», и Эгле кинулся к барьерчику летного поля, увидев Герту, прощавшуюся с сыном и золовкой.

Эгле вручил анемоны и обнял жену за плечи. Как молодой влюбленный, смотрел он в ее большие голубые глаза.

Герта улыбнулась, понюхала анемоны, но уловила лишь аромат мыла «Золотой лотос», который исходил от ее рук. И сказала:

— Неужели старость, а? Раньше мы приходили по крайней мере за десять минут. — В ее низком голосе послышалась мягкая ирония, но не упрек. Герта посмотрела туда, где у прохода ограды девушка в пилотке уже приготовилась вести пассажиров к самолету.

Эгле опять искал взглядом глаза жены.

— Не сердись. Вечером ты уже будешь на Черном море, оно такое синее.

— До сих пор мы повсюду ездили вместе.

Эгле взял руку жены, ту, что держала непахнущие анемоны.

— Знаешь, я боюсь летать.

— Боишься, а меня отправляешь на самолете! Ты знаешь, я уже познакомилась со своими соседями. — Герта кивнула на полную даму. И, помолчав, добавила: — А в Крыму, говорят, уже цветет магнолия…

Эгле не выпускал ее руку.

— Я рад, что ты отдохнешь, но без тебя мне будет очень тоскливо…

Герта высвободила руку и взяла саквояж.

— В последнее время ты только и думал, что о своих свинках.

— Я исправлюсь.

— Граждане пассажиры, прошу следовать за мной, провожающие останьтесь! — объявила дежурная.

Герта коснулась губами щеки мужа.

— Счастливо сдать экзамены, Янелис! — наспех поцеловала она сына, который уже намного перерос родителей, и, предъявляя билет, наказала своей седой золовке: — Откорми братца, исхудал он у нас.

Когда пассажиры шли к самолету, Эгле вдруг увидел, что жена его совсем молода. Гибкая и изящная, в дорожном костюме, она весело помахивала саквояжем. А он, увы, стар, и потому опирается на плечо сына.

Они все трое стояли до тех пор, пока на дальнем конце аэродрома серебристо белый самолет не взмыл в воздух. Он по-ястребиному поджал под себя свои ноги-шасси и скрылся за Даугавой.

«Дивная вещь самолет, — размечтался Эгле. — Это же воплощенная жажда все увидеть, везде побывать, это и отвага одиночки, парящего у границ вселенной, у голубых рубежей вечности… А как прекрасен самолет! Словно одинокий журавль в прозрачном осеннем небе».

А потом они направились к своему «москвичу» и поехали домой. По пути Эгле сделал остановку на Сарканармияс, у желтого кирпичного здания больницы.

— Зайду на минутку, — сказал он Янелису.

Миновав кованые железные воротца, Эгле пошел прямо в лабораторию. У окошка дежурной он спросил:

— Вам ничего не оставляли для меня?

— Заведующая велела передать вам вот это.