Песочные часы
(Повесть) - Бирзе Миервалдис - Страница 20

Эгле отдернул руку и отступил на шаг. Пока Янелис искал палку, змея шмыгнула под кочку.

Эгле гордо хлопнул сына по плечу.

— Видал, как я напугался?

Янелис не усмотрел тут ничего особенного.

— Змей все боятся, — сказал он.

— Это верно, но я испугался больше, чем следовало. Это означает, что я хочу жить. А кто очень хочет, тот выживет.

Они шли лесной дорогой, стараясь не задевать длинные былинки, на которых были нанизаны крупные капли росы.

Домой они возвратились к завтраку.

После завтрака Эгле сразу уехал в санаторий. Янелис взял грамматику и принялся расхаживать по гостиной, громко разглагольствуя:

— Какой язык самый трудный на свете? Латышский, потому что вы думаете, что знаете его, а я вам сейчас докажу, что вы совсем не знаете.

— Ну чего болтаешь, — распрямила спину Кристина. Она натирала паркет.

— Я не болтаю, так сказал учитель, а у меня завтра сочинение. Возвратные глаголы первой группы третьего склонения действительного залога в изъявительном наклонении простого настоящего времени в третьем лице имеют окончание…

— И что за околесицу несет! — дивилась тетка.

В кабинете зазвонил телефон. Кристина пошла к аппарату, потом с ехидцей в голосе позвала племянника:

— Иди, с тобой желает говорить женщина.

Янелис взял трубку.

— Ты, Янелис? — И, не ожидая подтверждения, знакомый и радостно-взволнованный голос торопливо сообщил: — Сегодня доктор Берсон получил письмо из Москвы, из института гематологии. Там разработан новый метод лечения лучевой болезни. Какая-то операция. Берсон говорит, надежды не плохие.

Янелис, не глядя, кинул трубку и выбежал в гостиную, выхватил из теткиных рук щетку и в бурном приливе энергии принялся распихивать стулья и драить пол.

— Стало быть, девица порадовала. Ты сперва экзамены сдай, а тогда женщинами интересуйся, — заметила ему Кристина.

— Да это была не женщина, а сестра Гарша.

С письмом в руке Берсон торопливо шел по коридору санатория.

Его окликнули: «Доктор!»

Облокотившись на подоконник, в коридоре стоял Вединг; с каким-то особым шиком он покусывал карандаш и помахивал журналом с кроссвордом.

— Доктор, скажите, пожалуйста, вы человек более образованный, — что бы это могло быть: «длительное состояние душевного подъема и радости» из семи букв?

Берсон, не задумываясь, ответил:

— Счастье, может, подойдет.

Вединг карандашом сосчитал клеточки.

— Хоть счастья и не бывает, но слово годится.

— Почему же не бывает! Счастье — это, например, здоровье. Выздоровеете и узнаете, что такое счастье, — возразил ему Берсон.

— Тогда мне придется ходить на работу. А это мой удел, а не счастье.

Однако даже безысходный пессимизм Вединга не смог сегодня испортить Берсону настроение. Улыбаясь, он открыл дверь кабинета главного врача.

Эгле, удобно устроившись в кресле, рассматривал на негатоскопе рентгенограммы. Не оглядываясь, он сказал:

— Только костлявая имеет привычку входить без стука.

— А я — жизнь!

Эгле обернулся.

— Какая ты жизнь — кощей!

Приступая к серьезному разговору, Берсон заложил руки за спину и принялся большими шагами мерить кабинет.

— Так вот, собирайся в больницу. Пишет известный тебе профессор Дубнов. Ты будешь одним из первых, на ком применят новый метод. Сущность операции тебе, конечно, знакома.

— Всего год назад ее делали только собакам и обезьянам, — заметил Эгле.

— Год назад ты давал Ф-37 только морским свинкам.

— Хочешь сыграть на моих чувствах? — криво усмехнулся Эгле.

— Да ну тебя совсем! У здорового человека берут костный мозг из грудинной, бедренной кости или из ребра и пересаживают тебе вместо твоего, переутомившегося. Берут от нескольких доноров. Свежий костный мозг расшевелит твой, усталый, и он снова начнет полным ходом творить лейкоциты.

— У сказок всегда счастливый конец.

Берсон остановился и пристально поглядел на Эгле.

— Тебе известен случай из жизни зверей?

— Есть много. Который именно?

— Про двух лягушек в горшке со сметаной. Про оптимистку и пессимистку?

— К сожалению, да.

— Ну так вот.

Эгле выключил лампу негатоскопа. Зеленовато мерцающий экран превратился в обыкновенное стекло кремового цвета.

— Имеются статистические данные у французов, американцев… — Лицо Эгле сникло и приняло землистый оттенок, как всегда, когда не удавалось избежать прямого разговора о его собственной болезни. — Хватит с меня боли. Устал я. Подождем. Так устал, что не могу решиться. Завтра поговорим.

Берсон ежедневно заводил с Эгле разговор об операции. Он уже договорился в Риге насчет места в больнице и изучил всю присланную из Москвы литературу о перспективах и возможностях пересадки костного мозга. Эгле не отказывался, но тянул, ссылаясь на необходимость вести наблюдение за больными, которым дает Ф-37. Окончательное решение каждый раз откладывалось на неопределенный срок. Это было не что иное, как апатия. Потом ему захотелось самому встретить Герту с курорта, дождаться, пока Янелис отдохнет после экзаменов, посмотреть, как сын будет делать первые шаги в жизни, и уж только тогда лечь в больницу — заведение, из которого иногда выносят вперед ногами.

Перед Берсоном напротив — задача стояла одна-единственная: доставить Эгле на операцию, поскольку иного способа помочь ему уже не было. Человек не смеет уходить до времени! Операция, возможно, вызовет улучшение. Без нее наверняка его ждет скорая кончина. Вывод ясен. На то и врачи, чтобы спасать людей. И он, Берсон, в том числе.

Спустя несколько дней он поехал в Ригу в туберкулезный институт. Под вечер в санаторий прибыл директор института Гауер.

— Как идут дела с Ф-37? — поинтересовался он.

Эгле перелистал истории болезни, всегда лежавшие у него на столе рядом с песочными часами.

— Вот, например, больная Лазда. Явления интоксикации исчезли уже через три недели. Температура нормализовалась. Ночные поты пропали. Картина крови… — начал углубляться в подробности Эгле, но Тауер перебил его:

— Я верю в улучшение, но ты не можешь привести ни одного случая полного излечения. Пример Лазди пока ничего не доказывает.

— Туберкулез не насморк! — загорячился Эгле. — Но я верю, что препарат вылечит ее.

— Вера требуется в первую очередь пациенту; для врача ее недостаточно. — Гауер сохранял подчеркнутое спокойствие.

— Дай сперва время, а тогда требуй.

— Бери его сам — ложись на операцию.

— Ах, ты вот о чем. Дай мне спокойно…

— Хочешь сказать — умереть? Нет, не дадим.

Эгле уже начал нервно постукивать клюкой.

— Не в вашей воле! Я человек свободный.

— Нет, дорогой мой. Ты обязан трудиться как врач.

— И тогда, вместо деревянного, ты поставишь мне железный крест?! Ты же прекрасно знаешь, что этот метод еще не вышел из стадии эксперимента!

Гауер взял историю болезни.

— Вот твоя же больная, Ирена Лазда. Получает Ф-37. Это тоже в какой-то мере эксперимент.

Эгле повертел в руке песочные часы.

— Неудачное сравнение, — лекарство не может причинить ей вреда. Помимо меня, его проверили на себе еще три человека.

— Но может случиться, что новое средство не поможет.

Эгле на минуту задумался. Потом отложил палку. Воинственность его тона пропала.

— В известной мере ты, конечно, прав. Я иногда забываюсь и горячусь, наверно, потому, что моя болезнь тяжелее. Разумеется, это только объяснение, но не оправдание. Надо быть последовательным, не так ли? Я согласен. Буду последовательным. Из похвальбы, что, мол, и я не боюсь быть кроликом. — Эгле встал и глубоко вздохнул. Он еще раз одолел самого себя. Когда решение принято — легче. — Как я все же берегу свою старую шкуру, — улыбнулся он. — А теперь пошли в рентгеновский, посмотрим шестерых больных. Мне кажется, у Лазды инфильтрат уже рассасывается.

— Но еще есть, — не преминул заметить Гауер.