Песочные часы
(Повесть) - Бирзе Миервалдис - Страница 12

— От этого не удержишь. Заядлый самоубийца утопится даже в тазу. Я хочу поговорить с тобой открыто. Как медик с медиком. У меня складывается впечатление, будто ты бравируешь своей болезнью. — Берсону было нелегко произнести эти слова, но с них-то он и хотел начать лечение Эгле.

Эгле резко нажал на акселератор. Машина дернулась вперед, но тут же пришлось притормозить из-за встречного мотоцикла. Эгле переключил большой свет на подфарники, чтобы не ослеплять мотоциклиста. В наступившей темноте легко было влететь в канаву; внимание напряглось, и злость, вызванная словами Берсона, прошла.

— Ты уверен?

— Да. Конечно, очень здорово разглагольствовать о Кохе и Форланини. Но сам посуди…

— Правильно, — Эгле перебил его. — Видно, я в самом деле хорохорюсь. Лучше уж так, чем распускать нюни.

В густых сумерках летней ночи виднелись только белые личики анютиных глазок вдоль фундамента дома Эгле, которые цвели на месте уже отцветших нарциссов. Глазан лежал у крыльца и помахал хвостом в знак приветствия. Из окна верхнего этажа сквозь занавеску пробивался свет.

— Дома опять одна сестра. Нелюдимая она у нас. Живет прошлым. Меня она слушает и не слышит, — вздохнул Эгле. — Зайди, покуришь. Дымком потянет — уже мне легче — в доме живая душа есть.

Они прошли в кабинет. Эгле достал из стола сигареты, которые держал для гостей, и зажигалку-пистолетик.

— У тебя же есть семья. — Берсон закурил.

Эгле в сердцах швырнул на стол зажигалку. Она скользнула по гладкой поверхности и упала на пол.

— Семья?.. Жена на Черном море. У Янелиса сегодня соревнования… Женись, поживи лет двадцать, и у тебя настанет такой же вечер, как этот.

На подносе стояла бутылка пива, яйцо, сахар. Эгле смешал яйцо с сахаром, долил пива. Он держал в руке ложечку и вдруг уронил ее. Едва успел дойти до дивана. Берсон кинулся к Эгле, расстегнул ему воротничок и нащупал пульс.

— Головокружение… и страшная боль. Повсюду. Сосуды хрупки. Кровоизлияния, — хрипло прошептал Эгле и открыл глаза. Берсон достал из кармана обезболивающие таблетки. Эгле мотнул головой.

— Анальгин уже не помогает. Я насчет морфия подумываю. В моем случае…

— Доктор Эгле сказал однажды студенту Берсону: «Морфий — это безнадежность». Если у тебя нет надежды, то у меня она есть. От меня ты морфия не дождешься.

— Тогда дай две таблетки.

Голова Эгле лежала на черном диванном валике. Берсон сидел рядом, смотрел на землистое лицо и думал, что, несмотря на свою пятнадцатилетнюю практику, он все же никудышный врач — ведь он замечал, что у Эгле часто кровоточат десны, но удовлетворялся его объяснением, будто бы кровь из дупла в зубе. Он знал, что у Эгле бывали боли в животе и другие жалобы, которых Эгле не мог скрыть, однако не сумел связать симптомы в диагноз. Старая история: врачи не допускают, что и они могут быть серьезно больны. Автогонщик до самого дня катастрофы уверен, что глубину канав измеряют лишь новички.

Эгле приоткрыл глаза, посмотрел на Берсона и невесело улыбнулся. Берсон обратил внимание на то, что морщины на лице Эгле углубились, и на носу словно бы образовалась горбинка, да и весь он заметно похудел.

— Теперь сам видишь, что нехорошо в одиночестве. Тебе сорок пять или сорок шесть? Я тут наболтал всякой чепухи. Знаю, что ты носишь Гарше цветы из своего знаменитого сада…

Берсон заерзал и встал.

— Если ты в состоянии ехидничать — значит, тебе полегчало. Лежи здесь, тут телефон под рукой.

Эгле остался спать на диване. Рядом до самого потолка полка, набитая книгами. На самом верху видна сероватая кость — челюсть черепа.

«Надо бы сесть поработать, подготовить к сообщению все материалы и выводы по Ф-37. Мысль бесследно испарится, если о ней не оставить следов на бумаге, — размышлял Эгле. — Пожалуй, немного полежу спокойно, не то совсем не смогу работать. Такова уж человечья натура — больше всего хочется работать, когда нет уже сил, а пока сил много, они пропадают даром, словно сдутая с пива пена».

Вошла сестра. Седые волосы заплетены в косицу. Жиденькую, как у первоклассницы.

— Почему ты молчишь? Берсон сказал, что тебе плохо.

— Мне уже хорошо. Где Янелис?

— Я ему велела дров наколоть, а он сбежал на соревнования.

— Послушай, Кристина, я тебе ничего не должен?

— Мне? С чего вдруг такой чудной вопрос?

— Видишь ли, мне нужно навести порядок во всех делах. Что, по-твоему, надо бы сделать по дому, если мне, скажем, придется уехать надолго в командировку?

— На крыше две плитки шифера треснули, в оттепель потечет и доски подгниют.

— А по части наших взаимоотношений с людьми…

Сестра смешала гоголь-моголь с пивом и подала Эгле стакан.

— Об отношениях с людьми не мне судить. Выпей, крепче спать будешь. Дверь не закрывай, если что — позови.

Сестра ушла. Добрая женщина Кристина, но не понимают они друг друга. Замкнутая. Всю жизнь прожила со своим лесником в лесах и разговаривала только с деревьями. А теперь живет одними воспоминаниями.

Пока сон еще не сморил, хотелось о кем-нибудь пооткровенничать. Он сел за письменный стол и положил перед собой лист бумаги.

Перегнувшись через перила, на мостике стояли Янелис и девушка. Ее волосы даже в ночи светло золотились. Они молчали, только глядели в черную воду, которую обступили камыши. Думали, что они первые люди на земле, открывшие вот эту радость — стоять на мосту вдвоем; что до них никто и не представлял, какое это захватывающее приключение.

— А я нырял отсюда, — задумчиво обронил Янелис.

— Задаешься ведь, — покачала головой девушка.

Трудно сказать, было ли это только сомнение или она желала, чтобы Янелис в ее честь бросился вниз головой в черный омут с мерцающими листьями кубышки.

Однако для Янелиса было вполне достаточно даже этого малого сомнения.

— Ах так! — воскликнул он и мигом скинул с себя тренировочный костюм. Девушка повернулась к нему спиной. Почувствовав, как дрогнули перила, она, взглянула на Янелиса, уже изготовившегося к прыжку. Девушке, глядевшей снизу вверх, он показался очень большим.

— Не надо, Янелис! она протянула было руки, чтобы удержать его, но постеснялась — ведь ноги у Янелиса голые. — Не надо, — повторила она, но так, что Янелис не разобрал, в самом ли деле она не хочет, чтобы он нырнул, или говорит только для виду.

Он прыгнул. Описав в воздухе дугу, упруго выпрямил тело и красиво вошел в воду вытянутыми вперед руками. Спокойная темная гладь разорвалась, и беспорядочные волны отразили серебристые кусочки неба. Заколыхались листья кубышки, будто Янелис под водой дергал их за стебли.

Потом из черноты воды показались две ладони рядом. За ними последовала прилизанная водой голова Янелиса и плечи. В несколько взмахов он подплыл к берегу и, забрав с моста одежду, скрылся в ольшанике.

Когда одетый Янелис опять стоял как ни в чем не бывало подле девушки на мосту, его слегка трясло от холода. Девушка чувствовала себя виноватой и взяла его влажную ладонь, чтобы согреть. И вместе с тем она испытывала неосознанную гордость от того, что стоит ей заикнуться — и Янелис прыгнет в воду. Янелис, в свою очередь, тоже немного гордился тем, что смог исполнить каприз девушки.

Думал ли он, что прыжком в воду заслужил больше, нежели молчаливую признательность девушки, когда осторожно положил руку ей на плечо? Думала ли девушка, что поцелуй был бы достойной наградой за храбрость? Они не сказали об этом друг другу, но впервые девушка не отпрянула и только запрокинула, не отводя взгляда, голову. Наверно, ей хотелось увидеть свой первый поцелуй. Когда это не удалось, она закрыла глаза.

Потом они еще немного постояли. Когда волны улеглись и листья кубышки вновь погрузились в ночную дремоту, они взялись за руки и вошли в темноту аллеи.

Эгле писал: «Если б каждый, уходя, успевал рассказать о всех важнейших заключениях и выводах, к которым он пришел за свою жизнь, то, возможно, мы жили бы счастливее, допускали меньше промахов, потому что жизнь, в некотором роде, есть череда свершений и исправлений ошибок. Разумеется, необходимо, чтобы нам доверяли те, кому мы потом рассказываем обо всем этом. Беда в том, что наши наследники, как правило, считают своим долгом ошибаться и учиться только на своих собственных ошибках».