Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович - Страница 22

— Что у Фельдмана? — спросил я.

— Продвигается, — не отрываясь от стереотрубы, ответил комбриг. — Онищенко и Ануфриев тоже. А Бардин застрял, головы, видите ли, не дают ему поднять…

Юдкевич на миг обернулся ко мне, и я увидел воспаленные глаза на красном от возбуждения лице.

«Да-а, плохо, что командир создает вокруг себя такую нервозную атмосферу», — подумал я.

Только я возвратился в штаб, как из батальона Онищенко позвонил Белянкин.

— Привет, Никоныч! Я в третьем. Выбили фашистов из первой траншеи, заняли опорный пункт.

— Прорветесь к Болхову?

— Стараемся, но… — Он замолчал.

— Что «но»?

— Допросили тут пленных… Ждали, гады, нашего контрнаступления и укрепились сильно. Людей положить можно, а прорваться — разве что танковой дивизией… А у нас из семи танков поддержки пять сожжены. Комбат принял решение закрепиться. Я разделяю.

— Добро. Он доложил Первому?

— Доложил. — Голос у Белянкина сделался скучным. После короткой паузы спросил: — Как дела у других?

— Второй застрял… У других не хуже, чем у тебя…

— Ну, бывай.

К полудню наступление приостановилось. Батальон Фельдмана, взяв первую траншею и опорный пункт, дальше, как и 3-й батальон Онищенко, продвинуться не смог. Густо расположенные огневые точки противника простреливали каждый квадратный метр перед фронтом наступающих.

Я отметил на карте положение батальонов, собрал сведения о потерях, о наличии боеприпасов, приказал заместителю комбрига по тылу доставить на передовую горячую пищу и хотел было пойти на НП, как снаружи раздался возглас наблюдателя «Воздух!».

Вскоре послышался тяжелый гул самолетов. Под ногами дрогнула земля, с потолка посыпалась пыль. Взрывы следовали один за другим в течение четверти часа. Когда бомбардировщики ушли, я позвонил во 2-й батальон Бардину. Связи с ним не было. Фельдман, а затем Онищенко и Ануфриев сообщили, что противник контратакует. Я вышел на воздух. Над полем боя стояла сплошная завеса пыли и дыма. Вскоре опять появились бомбардировщики…

Пять контратак отбила в этот день бригада. В промежутках между контратаками фашистские самолеты забрасывали бомбами наши боевые порядки. Я с нетерпением поглядывал на склонившееся к западу, потускневшее за пеленою пыли солнце: когда же оно сядет, когда наступит темнота?.. Казалось, на позициях бригады уже не осталось ничего живого. Но командиры батальонов, в том числе и комбат-2, связь с которым была восстановлена, один за другим докладывали: «Атака отбита».

Хорошо поработали зенитчики — три «Юнкерса-87» врезались в землю и взорвались на собственных бомбах.

Стемнело. Но и ночью вражеская авиация не давала нам покоя.

Комбриг приказал перейти к обороне, в течение ночи оборудовать позиции, зарыться в землю.

И в эту ночь мне не пришлось сомкнуть глаз. Подразделения надо было обеспечить боеприпасами, выделить транспорт для эвакуации из медсанбата тяжелораненых, уточнить расположение боевых порядков бригады, подготовить боевой приказ на завтра, составить список погибших, чтобы послать родным извещения, список отличившихся в бою, чтобы представить к наградам, иных — посмертно… Писари буквально валились с ног. Время от времени мой заместитель ставил их по стойке «смирно» и приказывал сделать несколько гимнастических упражнений.

Во второй половине ночи позвонил комбат-3 Онищенко.

— Товарищ майор, повлияли бы на Михаила Васильевича — вы ведь, кажется, друзья…

— А что такое?

— Понимаете, сладу с ним нет. Достал у кого-то из бойцов немецкий автомат и ушел в боевые порядки. Со второй ротой поднялся в атаку. Ворвался в траншею одним из первых, чуть не погиб. Хорошо, сержант Гуськов успел немца снять, а то бы…

— Сейчас он у вас?

— Да нет, ушел к себе.

— Хорошо, попробую поговорить с ним. Как дела?

— В порядке, копаем не хуже кротов.

Я положил трубку. Возмущение захлестнуло меня… Начальник политотдела бригады в роли рядового бойца… Вот уж не ожидал такого лихачества от Белянкина. Умный же человек. Я взялся было за телефонную трубку, чтобы немедленно позвонить в политотдел, но раздумал. Спит, наверное, батальонный комиссар, намаялся за день. Ну ладно, завтра я ему по-дружески выдам!

Утром, когда уже взошло солнце, я оставил дела на своего заместителя Василия Зиновьевича Бисярина и прикорнул тут же на топчане. Заснул мгновенно. Разбудил меня Бисярин.

— Иван Никонович, бомберы идут.

Взглянул на часы — десять. А мне показалось, что спал я не больше пяти минут. Глаза едва разлепил, голова тяжелая. Вышел из штаба. Рядом вырос ординарец с котелком воды в руках и полотенцем на плече.

— Может, умоетесь, товарищ майор?

— Давай лей.

Я наклонился, и ординарец вылил весь котелок мне на голову.

С запада нарастал тяжелый гул. Причесываясь, я следил за приближавшимися бомбардировщиками. Их было не меньше двух десятков.

Из землянки высунулся телефонист.

— Товарищ майор, вас комбриг!

Подошел к телефону.

— Слушаю, товарищ Первый!

— Видишь, что в воздухе?

— Вижу.

— Начинается крещение… Тут не о наступлении думать, а… — Он помолчал, а потом я услышал в трубке глухой вздох. — В общем, смотри… Будь здоров!

Некоторое время я стоял с трубкой в руке, пытаясь понять, зачем звонил Юдкевич. Никаких распоряжения не сделал… «Тут не о наступлении думать, а…» Что кроется за этим «а»? «В общем, смотри…» Что я должен смотреть, да еще «в общем»? Странный человек. Вчера был охвачен азартом, требовал от комбатов продвижения, горел боем, ругался, а сегодня вздыхает…

Размышления мои прервал грохот рвущихся бомб. Я вышел из блиндажа. Бомбардировщики Ю-87, или, как их прозвали бойцы, «лаптежники» (их неубирающиеся шасси с обтекателями напоминали лапти), построившись в круг, один за другим пикировали на наши боевые порядки. Разрывы зенитных снарядов, будто комочки серой ваты, обступили кольцо бомбардировщиков. Вот один «лаптежник» задымил и отвалил в сторону. Освободился от груза бомб. Они легли перед самым передним краем противника. Я подосадовал: что бы чуть замешкаться — своих бы накрыл.

Второй день долбила нас вражеская авиация, и ни одного нашего истребителя не появилось в воздухе. Комбриг звонил в штаб армии, но там авиационного прикрытия не обещали. Мы понимали, что вся авиация фронта брошена южнее, где гитлеровцы прорвались к Дону и, развивая наступление вдоль правого берега, пытаются отрезать пути отхода нашим армиям.

Как и вчера, над позициями батальонов повисли тучи пыли, и разглядеть, что там происходит, было невозможно.

Когда бомбежка кончилась и начала оседать пыль, я велел перенести телефоны в окоп, вырытый неподалеку от блиндажа. Бой обещал быть жарким, не исключено нарушение связи, а я каждую минуту обязан знать, как развиваются события. В штабе имелась стереотруба, но она не давала возможности охватить взглядом сразу все поле боя. Потому я предпочитал обходиться без нее.

Только я успел перебраться с телефонистами в окоп, как гитлеровцы открыли ураганный огонь из пушек и минометов. Били они не только по боевым порядкам, но и по ближайшим тылам. Снаряды рвались неподалеку.

Осколки, фырча, пролетали над головами. Пыль оседала на телефонах, на одежде, на лицах людей.

Высунулся из окопа, приложил к глазам бинокль. Из лощин между холмами, находившимися за линией вражеской обороны, выползали фашистские танки. Миновав свои окопы, они развернулись в боевой порядок и на предельной скорости, стреляя из пушек, двинулись на позиции бригады. За ними устремилась пехота. Всего я насчитал пятьдесят машин. Половина из них нацелилась на левый фланг, на 1-й батальон. С нашей стороны — ни единого выстрела. Вот оно, первое серьезное испытание для бойцов. Выдержат ли? Не сдадут ли нервы?

Видимо, немцы решили во что бы то ни стало подавить сопротивление бригады и осуществить прорыв на широком фронте. Позавчерашний прорыв на узком участке не принес им успеха. Соседи сильной контратакой ликвидировали брешь, а прорвавшиеся танки и пехота были уничтожены артиллерией резерва.