Вспомним мы пехоту... - Мошляк Иван Никонович - Страница 15

— Батька! — закричал я на весь вестибюль.

Обнялись, расцеловались. Сели на диван и проговорили часа два. Рассказал он мне, что служит в Туле, в должности командира батальона. А о присвоении мне звания Героя Советского Союза узнал недавно. Развернул газету «Правда», а там на первой странице фотография напечатана: Калинин вручает мне награду. Вот и приехал поздравить.

Поведал и я ему о боях на Хасане, рассказал, кто погиб, кто ранен… Ведь всех этих людей он хорошо знал, с некоторыми дружил. Упомянул и о том, что собираюсь поступать в Военную академию. Мое решение Борисенков полностью одобрил и пожелал мне успехов. Грустно было нам расставаться. Но задерживаться он не мог — утром должен быть в части.

А еще через несколько дней я узнал, что мне и майору Соленову присвоены внеочередные звания: мне — капитана, ему — полковника.

Да, щедро наградила Родина своих сынов, защитивших ее от посягательств злобного врага!

Десять лет прослужил я в Красной Армии, носил звание капитана, имел среднее образование, а все же в чем-то главном, в упрощенном ощущении мира, что ли, виделся сам себе деревенским парнем. А я стремился стать высокообразованным командиром, который, что называется, берет не глоткой, а умом и глубокими знаниями. Я хотел быть похожим на моего первого командира и учителя Николая Павловича Борисенкова, на майора Павла Григорьевича Соленова, на командующего 1-й Приморской армией Григория Михайловича Штерна. Все они были интеллигентами в полном смысле этого слова; интеллигентами не только по образованию, но и по уму, по душевной широте, по способности проникать в суть явлений.

Учеба в Военной академии имени М. В. Фрунзе, встречи со столичными людьми давали мне достаточно возможностей для того, чтобы наверстать упущенное. И вот парень, еще десять лет назад батрачивший у кулака Бескоровайного, живет в Москве, дни просиживает за толстенными учебниками, изучает военную историю, стратегию и тактику, философию, иностранные языки и многие другие дисциплины, о которых раньше и представления не имел. Привычными становятся для него слова «Канны» и «Аустерлиц», «Тит Ливий» и «Клаузевиц», «фортификация» и «сенсуализм», «интеграл» и «эпюры»… А воскресными вечерами этот недавний батрак из глухого степного села идет в Большой или Художественный театр. Впервые в жизни он слушает оперы и смотрит постановки пьес классиков мировой литературы в исполнении талантливейших артистов. Каждый новый спектакль, каждая новая книга открывают мир чувств и переживаний, ранее неведомый ему. И только занывшее вдруг к непогоде плечо вызывает в памяти картины недавнего прошлого, склоны сопок Заозерная и Безымянная, оранжевые вспышки рвущихся снарядов и гранат, лица товарищей, живых и погибших…

А в Европе уже грохотала вторая мировая война. Фашистская Германия напала на Польшу. Против Германии вступили в войну Англия и Франция. Войну эту называли «странной», потому что воюющие стороны укрылись в глубоких бункерах противостоящих друг другу линий Мажино и Зигфрида и не предпринимали активных боевых действий.

Мы, слушатели Военной академии имени М. В. Фрунзе, в перерывах между занятиями спорили, взвешивали шансы сторон, блистая эрудицией, проводили исторические параллели, сравнивали услышанные на лекциях и вычитанные в специальных изданиях тактико-технические данные воюющих армий, оценивали их потенциальные возможности, пели отходную маневренной войне, ибо стояние на линиях Мажино и Зигфрида свидетельствовало — как нам казалось — о победе идей позиционной войны. И никому из нас в голову не приходило, что через каких-нибудь полтора года мы станем участниками величайшей маневренной войны, по масштабам и ожесточению не сравнимой ни с какой другой, войны, которая охватит тысячекилометровые пространства от Баренцева до Черного морей и от Буга до Волги. Мы не могли этого предполагать не только потому, что верили: на удар врага Красная Армия немедленно ответит десятикратной силы ударом и будет вести войну только на вражеской территории. Но и потому, что недавно наша страна заключила с Германией договор о ненападении сроком на десять лет.

И все же мы чувствовали: Советское правительство настороженно относится к действиям Гитлера. Отсюда и стремление обезопасить Ленинград от удара со стороны Финляндии.

Надо сказать, что военный конфликт с этой страной назревал уже давно. Маннергеймовское правительство, отвергая миролюбивые предложения Советского Союза, преднамеренно шло на обострение обстановки. Финская военщина то и дело устраивала провокации на советско-финляндской границе, которые и привели к вооруженному конфликту.

Медленные темпы продвижения наших войск, штурмовавших линию Маннергейма, многих разочаровали. Но такое разочарование в конечном счете охлаждало горячие головы, заставляло серьезнее подходить к проблемам будущей войны, основательнее готовиться к защите Родины. В самом деле, а что, если нам придется столкнуться с гитлеровской армией, одной из сильнейших в мире?

Угроза такого столкновения не располагала к шапкозакидательству. И все же шапкозакидатели находились. А нередко и поощрялись. Потому что шапкозакидательство выглядело как бесстрашие перед лицом потенциального противника, а трезвая оценка его сил и возможностей воспринималась подчас как неверие в силы и возможности Красной Армии. А в ее способности разбить любого противника никто из нас не сомневался. Те, кто участвовал в боях у озера Хасан, на Халхин-Голе, те, кто брал линию Маннергейма, хорошо знали стойкость и беззаветную отвагу наших воинов, их политическую сознательность и высокий боевой дух. Бесспорно, у нас были и недостатки, например сравнительно малая скорострельность стрелкового оружия, отсутствие должных навыков борьбы с танками противника. Но подобные недостатки многим из нас казались незначительными и легкоустранимыми. Это, конечно, было наше заблуждение. И жизнь вскоре развеяла его, преподав нам жестокий урок.

Сдав экзамены за второй курс, в середине июня 1941 года, уже в звании майора, я впервые отправился в санаторий на Черноморское побережье Кавказа. Настроение было приподнятое, отпускное. Впереди целый месяц беззаботной курортной жизни, купание в море, странствия по горам, встречи с новыми людьми.

Обосновавшись в палате и познакомившись с соседом, пожилым подполковником, я повесил в шкаф гимнастерку и галифе, туда же уложил сапоги и, облачившись в серые гражданские брюки и белую рубашку «апаш», отправился осматривать живописные окрестности санатория. Целый месяц я мог теперь чувствовать себя гражданским лицом, забыть о субординации, о постоянной подтянутости, которой требовала военная форма. Отдых, настоящий отдых…

Где-то на третий или четвертый день санаторной жизни я спросил за завтраком у своего соседа по палате, какой сегодня день. Федор Николаевич — помнится, так звали подполковника — добродушно улыбнулся и прогудел:

— Вот говорят, счастливые часов не наблюдают.

А наш брат отдыхающий не то что часов — и дней не наблюдает. Весь отпуск за одно сплошное воскресенье идет. Сегодня, кстати, и по календарю воскресенье. После обеда экскурсия, кажется, на катере предполагается. Едешь?

— Как же, еду. А вы?

— Качку не переношу, да и треск этот моторный не по мне. Лучше я в горы подамся — благодать. — Он поднялся. — Ну как, Иван Никонович, на море идем?

— Идем, — согласился я.

Часов до двенадцати мы валялись на пляже, купались. Жара стала невыносимой, и, выбравшись из воды, мы решили подняться в санаторий, почитать под сенью пальм. Свернули на главную аллею, смотрим — нам навстречу дежурная сестра. Запыхалась, в округлившихся глазах — страх…

— Товарищи!.. Важное правительственное сообщение… Война… С Германией…

Мы с Федором Николаевичем переглянулись.

— Подождите, успокойтесь, — строго сказал подполковник. — О чем сообщение? С кем война?

Сестра глубоко вздохнула:

— Сейчас передали по радио… Сегодня в четыре часа немцы перешли границу… на всем протяжении… Бомбили Киев, Севастополь… Ой что же это делается! — Она зажмурилась и сжала ладонями виски.