На войне Дунайской
(Документальная повесть) - Цаллагов Мамсур Аузбиевич - Страница 3

В вагонах чистота и порядок, На кратковременных остановках поезда никакой суеты и сутолоки — все тихо и спокойно. Но с первым стуком колес солдаты заводили русские и болгарские песни.

Почти все офицеры и младшие чины дружины были из русской армии. Большинство из них знало болгарский язык. Позднее появились офицеры и унтеры из болгар, отличившиеся в боях.

Дружина спешила в район боевых действий, чтобы занять свое место среди войск русской армии.

Поезд набирал скорость. В пути Караев познакомился с охотником первой сотни младшим унтер-офицером Фомой Тимофеевым. Оказывается, они вместе служили добровольцами в Сербской армии, вместе били турков, но ни разу не встречались прежде. Фома тоже носил серебряную медаль Тимокско-Моравской армии — «За храбрость» — и гордился этой наградой.

Тимофеев был первым балагуром в сотне, несмотря на свое унтер-офицерское звание. Родом из-под Можайска, коренной крестьянский парень, он почему-то редко вспоминал о доме, всегда рвался куда-то вперед, с азартом говорил о делах, которые предстоят. Иногда, лежа на наре и заложив руки под стриженый затылок, он мечтательно рассуждал: «Дудар, а Дудар! Вот бы летучий шар над турками поднять! Прилететь бы к ним и крикнуть сверху: „Вы чего здесь, черти полосатые, делаете, а?..“ А потом бы высыпать им на голову всякого дерьма и улететь».

По просьбе Фомы Караев рассказал ему о Кавказе, о мужественных его народах. Тимофеев только восклицал: «Вот, да-а!» Иногда он бросал две-три фразы: «А что, на летучем шаре можно на Столовую гору залететь? Вот бы, а? Выпить и закусить бы там на славу!»

Когда поезд подошел к какому-то полустанку, Фома спрыгнул с нары, вытянул в струнку свою маленькую жилистую фигуру и объявил по-болгарски:

— Братушки! Сделать вдох с выдохом и сидеть смирно. Из вагона — ни-ни!

Караеву сказал тихо: «Надо подтягивать братушек — фронт близко».

В пути они сидели рядом на попоне, у открытой двери товарняка, свесив ноги вниз.

— Эх, жалко, Дудар, что ваш язык с турецким не схожи.

— Ты шутишь, Фома. Наш язык самый хороший.

— Не об этом речь. Давай так: начнутся бои, поймаем живого турка и заставим его обучать нас по-ихнему балакать. Как только научимся, напялим на себя турецкую форму и зачнем лазить по ихним таборам. Вот это дело, а?

— Дело, — серьезно подтвердил Дудар.

К концу июля вся армия развернулась вереницей палаточных лагерей по левому берегу Дуная. Подтягивались последние колонны войсковых обозов с боеприпасами и провиантом, походные лазареты и госпитали.

Сидя в богато убранном особняке на северной окраине Зимницы, Главнокомандующий ставил свою подпись на приказах о формировании оперативных объединений войск в соответствии с общей диспозицией наступления.

По берегу Дуная сновали конные разъезды казаков, несущие службу охранения, и многочисленные ординарцы с экстренными депешами командирам корпусов, дивизий и бригад.

Третья дружина Болгарского ополчения стояла на самом берегу Дуная, невдалеке от Журжево, где расположились Кубанский казачий и Владикавказско-осетинский полки кавалерийской бригады Тутолмина.

«Вот где догнал я своих земляков, — с волнением думал Дудар Караев. — Но как же пробраться к ним?»

Как-то Дудар увидел среди палаток своего знакомого, поручика Петушкова, и обратился к нему за советом. Петушков по-прежнему находился без определенной должности и числился при генерале Столетове по поручениям. Он поздоровался с Караевым, как со старым приятелем, и прежде всего справился о том, как себя чувствует Тохдзу, забыв, что следовало бы сначала справиться о здоровье хозяина коня.

— Тохдзу рвется в бой, — браво ответил Дудар. — За дорогу поправился. На овес нажимал.

— Это хорошо, — заметил поручик. — Учтите, голубчик, что в боевой обстановке без овса нельзя. На траве лошади слабеют. А ведь придется им, беднягам, мыкаться по этим горам день и ночь. Овес нужен, голубчик, овес.

— Ваше благородие, нельзя ли испросить разрешения начальства побывать в осетинском дивизионе Кавказской бригады? Земляков повидать.

— Без служебной надобности это невозможно, — покачал головой поручик. — Военный режим — никаких отлучек. Тут, представьте себе, все кишит турецкими лазутчиками. И вас, часом, посчитают таковым. Вот в чем дело-то, голубчик. Скандал получится. А у вас какое седло, драгунское или казачье?

— Осетинское.

На этом они и разошлись.

Дудар заглянул в свою палатку. Там лежал Фома Тимофеев. Вторые сутки его лихорадило. Батальонный фельдшер приносил какое-то лекарство — чуть полегчало. Тимофеев как будто выздоравливал. Выслушав жалобу друга, он пообещал все устроить через Калитина. Фома надеялся, что подполковник не откажет в выдаче отпускной записки потому, что охотники пользовались привилегиями. Правда, эти привилегии соблюдались лишь в крупных охотничьих командах. Там была особая «вольница». В мелких же звеньях, входящих в сотню или роту, охотники мало чем отличались от других, только не назначались на работы и носили мягкую обувь.

Но все же начальство считалось с ними. Любой офицер, не задумываясь, поздоровается за руку с охотником, с простым же солдатом не поздоровается— запрещено уставом.

Тимофеев заснул. Дудар пошел на берег Дуная, к которому примыкал лагерь, захватив с собой трофейный бинокль, добытый в Черногории. У солдатских палаток кружками сидели ополченцы на занятиях. Но вот, за линией палаток, четвертая рота выскочила из учебных окопов и с ружьями наперевес устремилась «в атаку» на курган. Офицер махнул саблей вниз и рота залегла. Выстрелов не было, но слышалось дробное клацанье затворов. Впереди виднелись грудные мишени — «турки». Занятия проводились только с новобранцами, многие из них прежде не держали в руках ружья.

«Делом занимаются», — подумал Дудар и, вглядываясь вдаль, увидел, как какие-то люди в гражданской одежде вкапывали в землю высокие шесты и натягивали проволоку. Линия шестов шла от Журжево к Зимнице — штаб-квартире Главнокомандующего.

— Что же это такое? — вслух проговорил Караев. — Ах, да — военный телеграф. Ей-богу, хорошее дело. Меньше будут лошадей гонять от императорской ставки к его высочеству и обратно. Сколько уже лошадей загнали ординарцы.

Вот и Дунай. Величавая река! Сейчас она в разливе, версты три шириной, не меньше. На той стороне белеют каменные стены строений, увенчанных стрелами минаретов. Это город-крепость Рущук. Там турки. Бронированный монитор быстро скользит вниз по Дунаю, прижимаясь к южному берегу. Вот над ним взвилось белое облачко. Дудар понял — это выстрел из пушки. Снаряд не долетел до Журжево и плюхнулся в воду. С нашей стороны раздались один за другим два выстрела. У борта корабля показалась вспышка. Значит граната долетела до цели. Но монитор, как ни в чем не бывало, продолжал плыть вперед. Над ним развевался флаг с каким-то белым пятном посередине — должно быть, полумесяц.

Дудар рассматривал в бинокль укрепления на крепостном валу Рущука. Вдруг послышался стук копыт. По дороге со стороны Журжево мчался всадник, близко пригнувшись к луке седла. Корпус наездника чуть склонился вправо — посадка осетина!

Караев подскочил к дороге, поднял свою шапку с белым крестом, но всадник и не думал сбавлять скорость. Он одарил Дудара пронзительным взглядом, подкрепив этот взгляд оскалом зубов. Караев крикнул ему вслед:

— Эй! Фалау, куш-ма!..[4]

От этих слов, как от выстрела в спину, джигит неуклюже взмахнул руками, будто падая, но вдруг круто повернул коня и подскакал к дружиннику.

— Ирон да?[5]

— О![6]

Земляки разговорились. Это был ардонский парень, урядник Иналук Гайтов из 2-й сотни осетинского дивизиона. Он вез пакет в штаб-квартиру армии от командира дивизии Скобелева-первого.

— В наряде нахожусь ординарцем при генерале, — виновато говорил он. — Прости, друг, спешу. Завтра всем нашим объявлю, что нашел тебя с поповским крестом на шапке. Перебирайся к нам, Дудар, а то сами украдем тебя из ополчения.