Меж молотом и наковальней (СИ) - Алмазная Анна - Страница 22

— Нет!

У стен заклубился чёрный туман, пламя свечей дёрнулось выше. Господинчик пел.

— Н-е-е-е-т!

Я уже не кричала, плакала. Пол подо мной нагрелся, туман подобрался к самой пентаграмме, облизав ее лучи. Но внутрь не полез, будто боялся.

— Прошу…

Господинчик пел. Слезы катились по моим щекам, пол стал не горячим, а обжигающим, в голове вновь заорал голос: «Умри! Убей!»

— Иди ко мне! — приказал господинчик.

Нет, господин. Мой господин! Нет!!! Не подамся! Ни за что!

Выгнувшись, я забилась в конвульсиях. Слизнула выступившую на губах пену, чувствуя себя так, будто из меня выдирают сердце. А колдун даже не двигался. Все так же неподвижно стоял в моих ногах и ласково шептал:

— Иди, иди, я жду…

На груди моей показалось что-то странное, похожее на темный сгусток тумана. Болеть стало меньше, а чуть позднее боль и вовсе утихла, оставив вместо себя странную пустоту.

— Что ты сделал! — закричала я. — Не смей!

— Иди ко мне, — не обращая на меня ровно никакого внимания, продолжал настаивать колдун. Глаза его загорелись красным, чуть сузились, на губах появилась плотоядная улыбка, будто в предвкушении чего-то очень приятного.

— Нет! — мне почему-то до боли было жалко этого черного сгустка… почему-то казалось, что важно, безгранично важно не отдавать его этой нечисти. До слез жалко, до этих капелек горечи, что крупными жемчугом катились по моим щекам.

— Иди!

Сгусток всплыл вверх и послушно подлетел к колдуну. Тот поймал его на ладонь, потом открыл рот и… проглотил.

— Нет! — вновь закричала я, дернувшись. И застыла, вдруг поняв — все закончилось.

Стало тихо. Туман исчез. Пол, недавно теплый, теперь вновь холодил спину через тонкую ткань майки. Открылась дверь, и вбежавшая внутрь Ли дрожащими пальцами начала возиться с замком на моем правом запястье. Колдун не возражал.

— Катя… — прошептала Ли.

— Вкусная у тебя боль, — плотоядно улыбнулся колдун. — Когда вновь влипнешь в неприятности — приходи.

— Ты о чем?

— Бедная, наивная смертная. Вы так жаждите бессмертия, не понимая, насколько оно скучно. Ты умеешь чувствовать, я нет… потому я собираю чужую боль, — холодно ответил колдун. — Не напрягайся, девочка. — Он подошел ближе, нагнулся и погладил меня по щеке. — Больше тоска по родителям тебя не тронет.

— Ты!

Замок щелкнул, моя рука освободилась и я залепила колдуну пощечину. Тот лишь усмехнулся:

— Ты…

Вот откуда эта паршивая пустота в груди. Вот откуда слезы на щеках. Он забрал мою боль, нечто святое, последнее, что от них осталось. Почему?

Колдун легко коснулся оков, и я вдруг оказалась свободной. Но руки больше не распускала. На смену нездоровой активности пришло удушающее равнодушие. К чему уж теперь… эта гадина спасла мне жизнь и взяла за это плату. Ничего более.

— Вот именно, — прошептал господинчик, который, оказывается, тоже очень даже читал мои мысли. Он развернулся, танцующей походкой направился к двери. У самой створки остановился, посмотрел на меня и вдруг сказал:

— Эта боль не была памятью о родителях, она была ненужным страданием и проявлением эгоизма. Не о них ты горевала, о себе, бедной, несчастной, брошенной в этом мире. И только теперь ты сможешь по-настоящему жить дальше… так что плата «гадины» тебе только помогла.

— Почему объясняешь? — спросила я.

— Не знаю, — пожал он плечами. — Наверное, со скуки. Бессмертные много чего делают со скуки, хотя, вы, смертные — тоже, не так ли?

Я горько усмехнулась. Так. Хотела что-то сказать, но низенькая дверь за господинчиком уже закрылась, издевательски скрипнув на прощание.

— Я вновь не хочу умереть, — прошептала я. — Как странно.

— Дурочка, никогда так больше не шути, — выдохнула Ли, прижимая меня к себе.

И тогда я впервые расплакалась. Горько, навзрыд, как девчонка.

Вечер был приятно прохладным. Тянуло из окна запахом свежескошенной травы, ласкал занавески легкий ветерок, заливались в ветвях деревьев, стремились друг друга перепеть птицы. И солнечный свет был таким мягким, медовым.

Спальня, которую мне предоставили Саша и Ли, была маленькой, но уютной. Светлые обои с едва заметным рисунком роз, ковер на полу, на стене — картина. Ли и Саша… в старинной одежде, со странными прическами, но столь же молодые и столь же счастливые.

После конской дозы валерьянки мне стало заметно лучше. И почти все равно. Подумаешь, из окошка сигала, какие там порчи? У кого не бывает? У всех бывает. Но не у всех проходит, а у меня вот прошло… значит, не все потеряно и в дурку меня, наверное, еще не повезут.

— Это точно была валерьянка? — усмехнулся Саша.

Я только сейчас заметила, что он нагнулся над креслом, в котором я так удобно устроилась, и внимательно рассматривает мое лицо. И чего он там нашел, скажите на милость? А, плевать. Надо ему, пусть себе рассматривает. Мне не жалко. Хотя…

— Уйди, — мирно сказала я. — Солнышко загораживаешь.

Солнышко красивое. Желтенькое. И в комнате все желтенькое… и занавески желтенькие, и покрывало на кровати, и стол — медового, густого оттенка. И волосы Ли в солнечном свете кажутся желтыми… Только чего она хмуриться? Захотелось вдруг протянуть руку, разгладить морщинку на ее лбу, но так же было лень… хотя, была ли тут Ли? Вроде была, а теперь, вроде, уже и нет. Неважно.

— Катюш… — позвал Саша. — Ты меня слышишь?

— А надо тебя слышать? — лениво ответила я.

Назойливый какой. Пошел бы, погулял, что ли? А то стоит тут, свет загораживает, требует чего-то… покой мой нарушает.

— Ты, солнце, собирайся, домой поедешь, — сказал Сашка, стягивая с моих колен теплый плед.

— А мне и тут, знаешь ли, хорошо, — ответила я, всеми силами пытаясь спасти ускользающее тепло. Сашка был сильнее… вот всегда так. Все норовят обидеть бедную ведьмочку.

— Катюш, надо домой, — настаивает, сволочь.

— Я ночи подожду. И Анри.

— Нельзя ночи… Надо сейчас.

Странно, но даже через ватное валеньянкино безразличие я почувствовала острый укол обиды.

— Уж не выставляешь ли ты меня, родненький? — спросила я, сама удивившись прорезавшимся в голосе сарказме и обиды. Не, ну что я такого сделала? Это нечестно!

— Уф, — вздохнул Саша. — Женщины. Ты сама еще вчера хотела домой, а теперь упрямишься… так вот… твоя милая дракон мне выбора не оставила.

— Машка? — удивилась и сразу расслабилась я. Не, ну честное слово, нашел чего опасаться! Маши! — А ты плюнь. Машка всегда преувеличивает. Так что отдай плед и иди себе, солнце загораживаешь.

— Видишь ли, я не могу плюнуть на прямой приказ инквизитора немедленно привести домой его подопечную.

Ишь ты, как официально. Аж конторой запахло… но я ж не зря столько лет с Машкой живу. И подобные словечки меня уже давно не торкают.

— Инквизиция сдохла еще в средневековье, — ответила я, наконец-то отобрав у Сашки плед. — А ты, друг мой, кажись, перепил. Так что в машину я с тобой точно не сяду. Ересь несешь. Брысь.

Солнышко какое нежное… ласковое.

— Марья Валерьевна мой начальник, и верь мне, я лучше тебя знаю, чем она занимается, — я слегка удивилась, потянувшись за лежавшим на столе краснобоким яблоком. — Так что будь добра — собирайся.

— До ночи ничего со мной не станет, — настаивала я, хрустнув яблоком. — Обещаю никаких писем не открывать, из комнаты никуда не выходить и никаких глупостей не делать. Я приехала сюда с Анри, и уеду я с Анри. А ты, друг сердечный, мне не указ.

— Анри не сможет тебя отвезти, — я вздрогнула, и валерьянка вдруг перестала на меня действовать. — Не все про вампиров в книжках — сказки. Солнечные лучи для них действительно вредны… очень вредны.

— Что с Анри? — похолодела я, хватая Сашу за руку. Яблоко упало мне на колени. — Что? Сашка! Он… мертв?

Слово-то какое страшное! И сердце бьется, боится услышать ответа, и в то же время его жаждет. И тут же я поняла, что не хочу, Боже, как же не хочу терять этого ироничного, вредного вампира!