Иван родил девчонку - Чуманов Александр - Страница 26

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая

И настал день, когда крылья окрепли, покрылись твердыми водоотталкивающими перьями, налились силой.

— Будэшь лэтать! — сказал коротко орел.

Старший экономист завизжал и судорожно уцепился за карниз. Но орел бесцеремонно спихнул его в пропасть.

Летать Пузикову понравилось необычайно… Он летал бы день и ночь, но орел велел ему повышать мастерство постепенно. Чтобы не надорваться. Они стали летать на пару. Конечно, аэродинамически Пузиков сильно уступал орлу, но зато энтузиазма у него хватало с избытком. Скоро старший экономист научился воровать ягнят и парить в восходящих потоках воздуха. И впервые в жизни почувствовал себя по-настоящему и стабильно счастливым.

А орел, наоборот, заскучал. Все реже и реже он вылетал теперь из пещеры. Целыми днями валялся на подстилке, пустыми глазами глядел в каменный потолок. Он стал сочинять стихи, хотя отродясь не слыхал их и тем более не читал. Учитывая это обстоятельство, я прошу быть не сильно принципиальными в оценке. Стихи рождались такие:

Или:

Орел стал капризным, когда Пузиков приносил пищу, ворчал, требовал соли, хлеба, перчику. Говорил, что у него плохой стул от сырого мяса. И однажды он сказал грустно:

— Я устал и хочу домой.

Напрасно Пузиков отговаривал его, пугал Ниной, начальством, бензиновой вонью, пылью, очередями и службой быта.

— Главное в жизни — воля, — вразумлял старший экономист орла. Но все было впустую.

— Ну и черт с тобой. Я остаюсь, — сказал на конец Пузиков устало. И махнул рукой. В смысле — крылом.

Орел улетел.

— Здравствуй, Нина, — сказал орел, дрожа от страха, — это я, твой Пузик, вернулся!

— Да? — сказала с сомнением Нина. — Ну, заходи… Куда, куда прешься в башмаках на ковер! заорала она без всякого перехода. Орел вздрогнул и втянул голову в плечи.

Некоторое время у него еще были крылья. Но перышки очень скоро общипали. Нина и начальство. Да еще другие желающие. Стало не до стихов. Теперь бывшими крыльями орел по субботам хлопает во дворе половики. Осталась только способность глядеть на солнце не щурясь. Но орел на солнце не смотрит, потому что чего он там не видал? А Пузиков летает. И глядит на солнце не щурясь. Пролетая над городом, он спускается пониже, чтобы услышать, как люди говорят про него:

— Смотрите, орел!

— Каков орел!

— Орел!

Ну, чего еще, скажите, нужно для счастья?

Зимой деревенька утопает в снегу. Когда наваливается мороз и небо яснеет беспредельной белесой синью, плотные густые дымы, подымаясь из труб, упираются в бесконечность.

Если бы в деревне водились романтики, то они бы решили, что именно на этих белых столбах и держится небо. Но романтики в деревне не водятся.

По утрам, в 7.15, когда стылая темень неподвижно висит за окнами, по радио начинается музыкальная передача по заявкам радиослушателей и популярный Вахтанг Кикабидзе с приятным акцентом поет любимую песню неудачников «Мои года — мое богатство». Особенно близки обитателям деревни слова насчет денег, из чего легко сделать вывод, что богачей в деревне нет.

Люди слушают прогноз погоды на предстоящий день, не спеша завтракают, управляются по хозяйству. И смотрят, задрав головы, в небо, изрешеченное причудливыми узорами созвездий. И в такое морозное тихое утро людям кажется, что пространство, обступающее их со всех сторон, и есть космос. А они — космонавты.

Спешить некуда. Потому что малочисленное население целиком состоит из пенсионеров, а до ближайшего шоссе сорок километров давно не расчищаемого проселка, а до ближайшей железной дороги триста верст, а до ближайшего порта три тысячи морских миль, а до ближайшей планеты, населенной разумными существами, миллион парсеков.

И даже магазина в деревне нет.

Для кого его тут держать, если большинство жителей давно перебралось на центральную усадьбу совхоза. Остались только те, кто наотрез отказался переезжать. Их, конечно, не забывают: наведывается в деревеньку автолавка. Но из-за снежных заносов она уже давненько не приезжала.

Утром, едва рассвело, дедка Илсухов, мелкий, но горластый в прошлом мужичонка с кривыми руками, смастеривший за жизнь на пару со своей покойной старухой шестерых здоровых девах, из которых ни одна не осталась в деревне, влез на крышу избы. Все решили, что он собрался от скуки скинуть с крыши снег, хотя нужды большой в том не было, на крутой крыше снег задерживался мало.

Дедка Илсухов, подпоясанный несколькими кольцами веревки поверх кожушка, с топором за поясом добрался между тем до трубы, влез на нее, рискуя сорваться и сломать шею на старости лет, воткнул ногу в дымный столб, обхватил его руками и стал подниматься вверх.

Когда взбудораженные старики и старухи-все четверо душ — собрались в полном составе возле илсуховского подворья, дедка Илсухов был уже высоко. Из беспорядочных криков, доносившихся снизу, он сумел разобрать только два слова: «куда?» и «зачем?» И если первый вопрос был риторическим и каждый мог легко догадаться, что Илсухов собрался на небо, то ответа на второй вопрос не знал никто. В том числе и сам путешественник. И хотя старики нередко мечтают вслух о беззаботной потусторонней жизни, вряд ли кто из них всерьез хочет побыстрее попасть в рай. Даже если верит в его существование, насколько это возможно в наше неверующее время.

Пожалуй, старик просто-напросто заскучал. А может, вспомнил ушедшую в начале зимы жену и захотел подняться посмотреть, как ей там.

А может, просто стронулся с ума от одиночества.

Скоро дедка Илсухов стал темной точкой, а потом и вовсе исчез в стылой мутной вышине. И печка в его доме протопилась.

Люди зашли в опустевшее жилье, чинно расселись по лавкам и надолго замолчали. Старики усердно дымили самосадом, старухи терли глаза и негромко сморкались. Потом все потихоньку задвигались, и скоро лавки выстроились вокруг стола, а на столе появились соленые грузди, и разваристая картошка, и капустка со льдом, и жареное сало. И выпить нашлось. Бывший избач, а перед пенсией водовоз дедка Рыков встал и солидно откашлялся. Встали и остальные.

— продекламировал Рыков в полной тишине.

Разошлись только к вечеру. И никто даже не подумал о том, что дедка Илсухов может вернуться. Потому что все знали твердо: дым всегда поднимается только вверх и никогда не возвращается обратно.

Через пару дней на крышу своей избушки-развалюхи взобралась с великим трудом ревматическая бабка Синячиха. Она в отличие от Илсухова первооткрывательницей не была и сомневаться в прочности дымного столба оснований не имела, а потому секрета из задуманного не делала. Она еще накануне обошла соседей и раздарила все свое небогатое богатство.

— Сыны мои там, солдатики, да и Ваня мой, сирота, сколь годов без меня маются, — заученно отвечала она на всякий немой вопрос.

Поэтому никто и не решился отговаривать старую. Она сама накрыла в избе стол для гостей и воспарила в чистую высь, нагруженная котомкой с картовными шаньгами. Знать, надеялась женщина, что на небе все так же, как и на земле, только лучше.

А на земле, подвыпив слегка, вдруг заплакал по-стариковски жалобно вечный холостяк Юрочка, неизвестно за какие грехи называемый этим детским именем всю свою семидесятилетнюю жизнь. Он заплакал и признался оставшимся двоим односельчанам, что весь век безответно и тайно любил эту толстую и скрюченную болезнью бабу Синячиху, которую звали, как оказалось, Катей, Катюшей. Он рассказывал людям о своей такой смешной любви, повторяя постоянно, как припев: «Стыд-то какой, господи, какой стыд!» А люди — дедка Рыков и бабка Настасья — жалели его, и утешали, и удивлялись, что никакой скрытой любви сроду не замечали за Юрочкой, а его холостую жизнь считали редкой и вредной дурью. Удивлялись и завидовали непривычной завистью. |

• Предыдущая
• 26/37
• Следующая