Память сердца - Лилина Лия Львовна - Страница 5

Колонный зал Дома союзов. Потоки света. После привычного затемнения больно глазам. Людно. Военные летчики. Учителя. Врачи. Склонившись над листком блокнота, что-то быстро пишет Самуил Яковлевич Маршак.

Возле мраморной колонны мать юного партизанского разведчика Героя Советского Союза Саши Чекалина. Поскрипывая протезом, тяжело опираясь на палку, по залу проходит Герой Советского Союза генерал-лейтенант Владимир Нестерович Кошуба.

Митинг в защиту детей от фашистских убийц открывает депутат Московского Совета Ольга Эразмовна Чкалова.

— Пока на земле бесчинствуют фашисты, не будет счастья нашим детям! — говорит она.

На трибуне главный врач детской больницы имени Русакова Виктор Алексеевич Кружков. Сотни детей, искалеченных гитлеровцами, спасли его умелые руки.

— Васю Носикова вместе с другими детьми, женщинами и стариками фашисты погнали по заминированному полю, — рассказывает он. — Когда мальчик попал к нам, пришлось ампутировать ему ногу. Таких искалеченных детей тысячи…

После него слово предоставляется матери юного героя Саши Чекалина.

— Гитлеровцы истязали моего Сашу лютыми пытками. — Лицо Сашиной мамы подергивается, бледнеет, ее руки сами собой сходятся на горле, словно пытаясь ослабить петлю, которая сейчас захлестнет шею ее ребенка.

Зал замирает. Потрясение так велико, что кажется, начинаешь видеть, как часто-часто поднимается грудь Саши Чекалина. Еще глоток воздуха. Последний глоток. И тишину рассекает вздрагивающий мальчишеский голос: «Вста-а-вай, проклятьем заклеймен-ный… весь мир…»

Песня обрывается.

Смерть? Нет, бессмертие!

Митинг в Колонном зале Дома союзов продолжается. «Все наши силы на защиту детей! Смерть фашизму!» — звучат слова из обращения к женщинам мира.

Этот митинг особенно запал в сердце. Долго вечером не могла уснуть. Как защитить от разрушительных сил войны людей, за жизнь, здоровье и работоспособность которых я должна отвечать?

Воспоминания обступают меня. Вижу лицо отца, бывшего земского врача в уездном городишке. «Будь бдительна! В твоих руках людские жизни! Подумай о тех, кто в эту глухую ночь ведет тяжелые бои на фронте.

Вспомни о тех, кто им дорог, за кого они идут на смерть. Твои больные — это матери, отцы, жены, сестры, дети фронтовиков. Без здорового тыла ослабеют и передовые. Ты должна отстоять каждую вверенную тебе жизнь, даже если у тебя один-единственный шанс». — «Трудно, очень трудно, отец». — «Бойцам на Калининском фронте труднее». — «Но на участке всего три медика. Что можно сделать в шесть рук?» — «В Котельничском земском участке нас тоже было трое: врач, акушерка, фельдшер… А в гражданскую войну, когда Красная Армия гнала Колчака за Екатеринбург, каждый третий медик умирал от сыпного тифа. Но мы не отступили». И снова, будто наяву, слышу: «Помни, дочка, сердце у врача должно быть твердым, как сталь, нежным, как у ребенка, милосердным, как у матери…»

Мне вспомнилось детство. Стылые ночи, хрусткие снега. Добрые мамины руки. Тихая ее песня. Вот песня обрывается. Больничный кучер барабанит по наледи окна. Войдя, топчется у порога. В озябших ручищах заячий треух. «Я, дохтур, за вами. Медведь запорол лесника. Помирает».

Отец собирается, берет свой черный саквояж с инструментами, уходит в метель. Как всегда в таких случаях мы ждем его в тревожном ожидании. Прислушиваемся к звукам за окном. «Там-там», — стучит за окошком колотушка ночного сторожа. «Чик-чик. Чик-чик», — вторят ей половицы. За печкой проснулся и пиликает на своей скрипочке старый сверчок. Сколько времени прошло, как уехал отец? Час? День? Мы ждем, ждем. Наконец калитка подает голос. Звякает скоба. В облаке метели возникает отец. «Чаю! — кричит он с порога. — Земляничной заварки!» И все вокруг радуется. Булькает вода в чайнике. Старая кадка в углу, туго натянув железные ободья, хохочет деревянным басом, потому что понадобится много воды, чтобы помыться отцу.

Отгоняя сон, долго прислушиваюсь к молодому, счастливому голосу отца: он читает маме свои новые стихи. Отвоевав у смерти жизнь раненого лесника, он теперь воспевает радость победы.

…В больничном саду ветер раскачивает колосья зеленых метелок. Зерен в них нет — макушка кончается сизыми растопыренными усиками. «Настой из этих злаков, — объясняет отец, — целебен». — И называет растение по латыни.

…На высоких травах свежевыпавшим снегом лежат пахнущие жевелем и хлоркой больничные простыни. Неизвестно откуда и куда в небе проплывает облако. Из дырявого его рядна неожиданно начинает сыпать мелкий грибной дождик. А потом над крышей больницы появляется радуга. Вижу, как из окна палаты жадно смотрит на нее худой, бледный мужчина. Это из-за него несколько дней назад так волновался отец. Теперь он выздоравливает и будет жить долго-долго…

Черный докторский саквояж с детства связан в моем сознании с отцом. Кожа потрескалась, потускнела. Но никелированные замочки щелкают по-прежнему звонко. И тогда глазу открывается то, что так бережно всегда хранилось в нем. Тонкий ореховый стетоскоп. Полный набор хирургических инструментов, необходимых для срочной полостной операции. У каждого инструмента свой неповторимый голос. У долота глуховатый, но в то же время гулкий. У пилы — как у надоедливого шмеля. По-комариному тонко звенят пинцеты. Одни из них с острыми, как у щуки, зубчиками, другие без зубчиков, но столь же цепкие. Самые строгие — кохеры. Их рубчатые металлические лапки способны молниеносно захватить и зажать кровоточащий сосуд. А вот работяги-иглы, выгнутые, словно крохотные турецкие сабли. Разговаривают они друг с другом на верхнем «ля» и с полным правом считают себя незаменимыми.

Верный спутник отца, саквояж сопровождал его не только по засыпанным снегом вятским дорогам. Побывал он и в Берлине, куда молодой земский врач, по медякам собрав необходимые средства, поехал изучать большую медицину и ее королеву хирургию. Помню, как в гражданскую войну мама прижимала этот саквояж к груди в прорешеченной пулями теплушке, как забирал его отец с собою, уходя после трудного дня начальника лечебно-гигиенического отдела санчасти 3-й армии, гнавшей Колчака за Урал, на добровольное ночное дежурство в сыпнотифозный госпиталь. И каждый раз, когда руки отца открывали саквояж, замки его издавали легкий звук, похожий на вздох облегчения больного человека…

В последний раз бережно беру в руки семейную реликвию. Завтра я передам саквояж в госпиталь на Абельмановской заставе. Пусть эти инструменты помогают хирургам возвращать в строй раненых бойцов…

Под вечер раздался робкий стук в дверь кабинета. Худенькая женщина лет за сорок с порога глянула скорбными карими глазами.

— Слух прошел, — заговорила гостья, — что вы милосердную артель собираете. Так, может, и меня возьмете на подмогу? — Женщина грустно улыбнулась, и все ее тонко очерченное лицо с короной черной косы над чистым лбом вдруг осветилось тем внутренним светом, которым полны лики Андрея Рублева. — Не сомневайтесь, доктор, пригожусь для любой работы, хоть за малышами присмотреть, хоть белье старикам простирнуть. Ухаживать за слепыми умею. Отец мой был слепой. — Боясь, что откажут, добавила — Меньшой мой, Генка, мальчишка сметливый, помощником в чем будет. А старшие сыны на фронте.

Тогда не знала эта женщина, что дождется своих сыновей — и артиллериста Бориса, и летчика Володю. Но Володя вернется домой изувеченным. Не покладая рук будет выхаживать его мать. Но все это потом. А сейчас, подавшись вперед всем своим худеньким телом, она ждала ответа.

Я уже поняла, что передо мною тетя Дуня. Так по-родственному звали в округе эту женщину. Та тетя Дуня, что в свободное время была безотказной нянькой всем соседским детишкам, которая делилась с ними всем, чем могла, приютила и отогрела подлинно материнским теплом осиротевшего Генку.

Усадила женщину, взяла в свои ее тяжелые спорые руки.

— Спасибо, Евдокия Павловна. Будете членом нашей бригады и главной по опеке слепых. Приходите во вторник к девяти на занятия. Выдадим вам халат. Сорок четвертый размер подойдет?