Память сердца - Лилина Лия Львовна - Страница 15

Заведующую терапевтическим отделением поддержали коллеги. Нет, это не было желанием выгородить товарища, укрыть его от ответственности. Мне доверяли, как врачу, коммунисту, товарищу. На конференции много говорилось и о положении участкового врача: на приеме в поликлинике до сорока человек, до двадцати вызовов на дом и еще ночные дежурства в формировании МПВО.

— Какие выводы сделает главный врач? — спросила представитель райздравотдела, убирая в портфель историю болезни умершей.

Мария Павловна поднялась — крупная, решительная, внешне спокойная. Врач-акушер, которому порой надо было спасать сразу две жизни — матери и ребенка, она умела не теряться в самых трудных ситуациях.

— Выводы по поводу диагноза будут сделаны только после заключения судебно-медицинской экспертизы. Что касается коллектива, то мы решили работать с еще большей отдачей сил. Чаще советоваться со старшими товарищами. Кроме того, я постараюсь хоть немного разгрузить участковых врачей.

…Пора на вызовы. Но лестница почему-то сегодня в три раза длиннее, чем обычно. А так надо поскорей дойти до выхода, распахнуть дверь, глотнуть студеного воздуха. Но что это? Возле вешалки — вся наша бригада. Политрук Катя Сахарова подходит ко мне и, улыбаясь, спрашивает: «Порядок в танковых частях?» Тетя Дуня сует мне в руку пряник, Таня Борисова подает пальто, а Ярцева, для которой стихи хуже, чем таблетка от кишечных заболеваний, дарит мне растрепанный томик Пушкина.

Мы выходим из поликлиники все вместе — одна большая семья.

А потом был разговор в кабинете заведующего райздравотделом.

Матово поблескивают телефоны спецслужб МПВО. Стопка папок срочных и сверхсрочных дел. Аркадий Михайлович Кричевский встает, идет навстречу. Молча смотрим друг на друга. Он тоже сдал: ранняя пороша присыпала виски, опустились плечи. И все-таки весь как до предела закрученная пружина.

Аркадий Михайлович пододвигает мне стул, не спуская внимательных глаз, неестественно громко говорит:

— Надо держаться! В ваших руках человеческие жизни. — Помолчал и вдруг, словно зачеркивая только что сказанное, тихо добавил: —К сожалению, мы не боги. — Глаза его помрачнели. — Но если ты сделал все, что мог, и даже невозможное, твоя совесть чиста. Так ведь, коллега?

От этих слов перехватило горло.

— У меня… выболело… сердце, — наконец говорю я.

Булькает вода, выливаясь из графина в стакан.

— Выпейте.

Пью, стараясь, чтобы стакан не дрожал в руке. Аркадий Михайлович ходит по кабинету из угла в угол.

— У вашей больной не было дифтерии! Об этом свидетельствует бледный, совершенно чистый зев.

«Зачем он утешает меня? Ведь окончательных результатов исследований еще нет?»

— Доказательства? — Словно отвечая на мои мысли, он выстраивает логическую цепь симптомов.

— Чертовски хочется курить! Третий день как бросил. А тут такое дело! Кстати, у вашей больной не было больных зубов, начинающегося периостита челюсти или чего-нибудь такого?

— У нее не было ни одного зуба!

Он шарит в ящике письменного стола, находит пустую коробку «Беломора», морщится от досады. Подходит, садится рядом, берет из моих рук пустой стакан. Взгляд его неожиданно теплеет.

— А вы все-таки молодец, — резко меняя тему разговора, говорит он. — О вашей бригаде я рассказал корреспонденту Всесоюзного радио. Они будут делать передачу «Женщины с Абельмановской заставы».

Не успеваю ничего сказать. Раздается резкий телефонный звонок. Аркадий Михайлович снимает трубку. Улыбка сбегает с его губ, лицо заливает землистая бледность.

— Умирает? Вы сделали повторное переливание крови?

Его взгляд блуждает, скользя мимо меня.

— Умирает моя больная. Операция прошла отлично и вдруг… — почти шепотом говорит он и в два шага — к двери.

Во дворе сигналит «скорая», затем все стихает…

Как всегда, когда мне бывало плохо, я шла на завод. К людям, которых знала давно, которые давно знали меня. Вот и сегодня от районного начальства я отправилась на 1-й ГПЗ.

В главном коридоре гуляют сквозняки. Пустовато. Непривычно гулко. С бетонной стены смотрит на меня седая, суровая женщина. Сколько поколений будут испытывать чувство гордости за свою страну, глядя на плакат «Родина-мать зовет!» Ираклия Тоидзе.

Спускаюсь по железной лестнице, одним взглядом окидываю свой цех, вслушиваюсь в ритм его сердца. Гул, звон, скрежет. Еще яростнее, чем прежде, высекают рыжие искры шлифовальные диски. Еще быстрее из-под резцов вьется синяя и золотая стружка. Поблескивая, одна за другой выстраиваются готовые детали.

Двадцать минут обеденного перерыва. Работницы берут меня в окружение — знакомые, незнакомые.

— Сколько лет, сколько зим! — приветствует мастер Иван Фомич. — Легка на помине. Как кто заболеет, сразу о тебе вспоминаем. Ты как, насовсем пришла? — И, запихнув понюшку табака в ноздрю, Фомич яростно чихает. — Тише вы, воробушки. Расчирикались, — осаживает он девушек.

— Хороши воробушки, — смеется рыжеволосая. — Катя, вон, Барышникова, участвовала в работе сессии Верховного Совета, Катя Носова — одна из лучших стахановок цеха, у Раи Бараковской бригада имени «Молодой гвардии».

— Вы не забывайте нас! — просит Катюша Носова. — Зашли бы в общежитие, почитали стихи про любовь!

— Обязательно приду, — отвечаю бодро. — А вы не забыли наш донорский пункт?

— Да что вы! — хором отвечают девушки. Наши портреты на заводской Доске почета.

— Вернутся с победой женихи, и мы всех, в ком течет наша подшипниковская кровь, пригласим на свадьбу, — смеется одна.

— А может, за кого и замуж выйдем! — подхватывает другая.

— В Доме культуры свадьбу сыграем. Объявление напишем до самого потолка: «Сто свадеб заводских доноров!» А ниже: «Дождались! Ур-ра!»

Взрыв смеха. Обеденный перерыв окончен, и девушки спешат к станкам.

…В застекленной конторке мастера цеха под зеленым колпаком — яркая лампочка. На столе — чертежи, аккуратно разложенный мерительный инструмент.

— Наконец-то! — Калганов и Захряпин крепко пожимают мне руку.

— Выкладывай свое ЧП, хотя мы с Калгановым в курсе, — без предисловий начинает Захряпин.

— В курсе?!

— А то как же! Мы за тебя перед партией поручились, значит, если что — в ответе. Было это или не было?

— Было, Михаил Степанович. Не успела я своей больной помочь. Назавтра умерла.

— Выкладывай… — Захряпин расстегивает ворот черной сатиновой косоворотки.

— Одинокая она была, хотя и жила в семье. Равнодушная к жизни. А тут непосильная работа, пьянки сына, плохое питание. Малокровие.

Калганыч скатывает и раскатывает трубочку чертежа. Хмуря брови, отбрасывает ее.

— Отчего она умерла? Не от равнодушия ведь. Вроде, такой болезни нет.

— Судебные медики выдали сыну справку, что от дифтерии зева. Но не было у нее дифтерии! При дефтерии такого бледного горла не бывает.

Захряпин достает из кармана старенького пиджака кумачовый кисет. Бережно высыпает на сухую, темную ладонь зеленоватые, пахучие крошки махорки. Лепит закрутку.

— Ежели человек помер, так ему все равно от чего. А вот живым не все равно! — Он чиркает спичкой, раскуривает закрутку, глубоко затягивается. — Есть тут твоя вина или нет?

— Если умерла, значит, моя вина есть.

— А ты обожди брать на себя вину. Вперед батьки не лезь в пекло.

Махорочный дым щиплет глаза, жжет горло. Кашляю.

— Табачок, и вправду, с перчиком. Такой мы в гражданскую с Калганычем куривали. — Захряпин ладонью отгоняет от моего лица синее облачко дыма. — Посоветовались мы тут с Алексей Петровичем и рассудили: если виновата — значит, виновата. Но чужой вины на себя не бери. А в обиду мы тебя не дадим. Главный врач поликлиники нам так и сказала: «Не виновата она».

— Вы были у Марии Павловны?

— А то как же! И в райздраве с начальством беседовали. Хвалили там твою бригаду.

Закрываю лицо ладонями. Опозорила я своих партийных наставников.

— А ты лица не закрывай, — сурово говорит Захряпин. — Тебе какой завод партийный билет выдал? Первый подшипниковый. Детище первой пятилетки. Кузница рабочих кадров. Так что смотри людям в глаза прямо. Ответственности не бойся. Но и свое доброе имя всякой сволочи марать не давай. — Михаил Степанович встает и шагает по конторке. Затем останавливается передо мной — А анонимку порвем ко всем чертям. На любимую мозоль пьянчушке наступила — больничного листа не выдала? Так ведь? — Рука Захряпина сгибает в подкову подвернувшуюся железяку.