Младенца на трон! (СИ) - Кейн Алекс - Страница 60

Впереди всех скакали мятежные бояре, даже Шереметев ради такого случая вспомнил былое и взгромоздился на лошадь. Его трясло от волнения и предвкушения важных событий, которые - он был уверен - изменят жизнь. Как удачно Троекуров байку про Воротынского придумал! Вон, как войска-то воодушевились. Добраться бы до царских палат, найти цареныша - а там уж верные люди его порешат. Ну, а потом выбрать Мишку Романова - и вот оно, счастье! Филарет, запертый со времени церковного собора в Чудовом монастыре, такой услуги не забудет. И быть ему, Федору Ивановичу, пожизненным главой боярской думы.

Зорко поглядывая по сторонам и не встречая сопротивления, Шереметев двигался вперед и на ходу обдумывал, какие законы в первую очередь следует ввести. Уж конечно, вернуть исконное местничество, прогнать иноверцев с русской земли. А вот Охранная изба - это дельно, ее оставить, но служить она теперь будет новому государю. Пожарского - прочь, и с монастырей подати снять. Хотя они и не заслужили: как принесли на Собор Ризу, так церковники и ходят, словно блаженные, в бунтах участвовать не хотят, предатели! Ладно, припомнится вам это, негораздки монастырские!

Между тем набат смолк, а людские реки, растекшиеся по трем улочкам, выплеснулись на Соборную площадь. Здесь, перед Теремным дворцом, уже поджидали ряды стрельцов, ощетинившихся бердышами и пищалями.

Троекуров попытался выстроить полки, но не смог: ратники смешались с горожанами, да и места не хватало. И теперь толпа воинов, ремесленников, посадских, притормозившая в преддверии схватки, медленно приближалась к Красному крыльцу.

Воевода выехал вперед и, перекрикивая гул, громко потребовал:

- Пропустите нас!

От стрельцов отделился среднего роста боярин лет тридцати, в походной епанче и с саблей в руке. Он бесстрашно шагнул навстречу мятежникам и низким голосом, неожиданным для его комплекции, зарокотал:

- Иван Федорыч, ты ли? Почто тревожишь государев покой? Аль без рати во дворец войти не могешь? Дело у тебя к царю-батюшке? Так входи, не помешкав, да токмо без воинства!

Шереметев закусил губу. Проклятый Мстиславский, не смог-таки уговорить своего родича! И теперь Лобанов-Ростовский - а это был именно он - самолично во главе стрельцов стоит. Еще, чего доброго, и троекуровское войско к себе переманит. Эх… А ведь они так надеялись, что сопротивления не будет!

Между тем Афанасий Васильевич обращался уже к полкам:

- Чего это вы? Бунтовать вздумали?! Господа не боитесь? Расходитесь немедля, идите с миром, и простится вам участие в склоке. А вот те, кто сие замыслил, дыбу себе уготовили! Обещаюсь, всех зачинщиков боярин Шеин выведет на чистую воду, а я ему пособлю! И первым будешь ты, воевода!

Лобанов-Ростовский резко выкинул руку, указывая саблей на Троекурова. Тот побагровел и заорал:

- Мы за государя пришли предстательствовать! И вам, лукавым предателям, нас не остановить!

Солдаты загудели, послышались крики:

- Покажь нам царя-батюшку!

- Выведите его на Красное!

- Царя хотим видеть!

Афанасий, прекрасно знавший, где находится царь, отрицательно покачал головой.

- Нету во дворце государя.

- Удави-или! - истерично завопила какая-то баба, и толпа, как по команде, пришла в движение.

Шереметев, предусмотрительно отъехавший в сторону, смотрел, как войска, не слушая команд, рванули вперед и обрушились на стрельцов. Крики дерущихся заглушались лязгом сабель и грохотом выстрелов. Торговцы и посадские, похватав камни, бросали их в толпу, уже не разбирая, где свои, где чужие.

Защитники стояли насмерть, но силы были неравны. И вот уже стрельцов отбросили с Красного крыльца, а ратники волной накатили на дверь. Оказавшиеся в первых рядах принялись лупить по ней палицами, и вскоре окованные железом створки поддались. Послышался треск ломающегося дерева, встреченный одобрительным гулом. Федор Иванович от нетерпения привстал в стременах. Ну же, еще совсем чуть-чуть, и цареныш у них в руках!

И тут сверху послышалось гудение сигнального рожка. Мгновение - и все замерли, глядя куда-то выше дворца. Вздох удивления прошелестел над площадью. Федор Иванович поднял глаза, и волосы зашевелились у него на голове: над крышей Теремного медленно выплывал лик Христа, показавшийся ему огромным. Боярин с открытым ртом наблюдал, как он неторопливо поднимается ввысь. Вот, наконец, он появился целиком, и стало понятно: лик нарисован на большущем шаре, который плыл в воздухе. Он был оплетен веревками с корзиной. А из нее выглядывал Петр, он улыбался во весь рот и махал рукой собравшимся внизу людям. Рядом стоял Василий, государев страж, и гудел в сигнальный рожок.

Толпа заколыхалась, послышались возгласы:

- Чудо!

- Царь! Царь!

- Диво!

- Живой!

Площадь охватил священный ужас. Истово крестясь, люди в едином порыве рухнули на колени. И в то же мгновение раздался крик Троекурова:

- Вот он!

Воевода дрожащими руками вскинул самопал. Раздался выстрел, Петр испуганно нырнул вниз, но тут же его лицо вновь показалось над краем корзины. Васька, бросив рожок, упал на него сверху, закрывая собой.

Люди на площади подняли головы, пытаясь понять, что происходит. Раздались крики:

- В Христа палишь, ирод!

- Бей его, робята!

А Шереметев понял: назад пути нет. И истошно завопил:

- Стреляй, Иван Федорыч! То иноземные козни!

Троекуров попытался прицелиться, но ружье плясало в его руках. И тут же все, кто был рядом с ним, вскочили и набросились на него. Бывший регент с ужасом смотрел, как рвут на части воеводу, и в этот момент почувствовал, как чьи-то руки стаскивают его с лошади. Он попытался было поднять плеть, но кто-то схватил его за запястье, и через мгновение он уже летел вниз.

Петр потянулся и открыл глаза. В спаленке было темно, лишь одинокая свечка догорала под образами, да печь потрескивала поленьям, бросая косые блики на стены царской опочивальни. Ночь. Можно еще поспать, пока не пришла мамка.

Он перевернулся на бок и устроился поудобнее. Но сон не шел. Петр лежал и думал о своих подданных, о переменах, которые происходили в его душе. Наверное, они начались в тот день, когда в бою под Смоленском через дыру в шатре он смотрел, как раненые ратники, еле стоя на ногах, вступают в бой за царя. Ни один из них не усомнился - а стоит ли оно того? А может, эта непривычная теплота в сердце появилась в тот день, когда его взял на руки Дмитрий Пожарский, богатырь в пропахшем костром плаще? Или когда преданный Васька раз за разом оказывался рядом в самые трудные моменты? Или в вечер шереметевского бунта, когда, глядя на трупы стрельцов перед Теремным, Петр не удержался и заплакал?

Конечно, были и предатели, и все же самым главным качеством подданных он считал верность. Нерассуждающую, чистую любовь к своей земле, к государю, любовь, ради которой каждый из них, не задумываясь, готов был пожертвовать жизнью. И в этой преданности была какая-то непоколебимая надежность, даже незыблемость, дававшая ясно понять - этот народ ничто не сломит, он пройдет через все испытания и останется таким же светлым душой, как был испокон веков.

После мятежа, в котором толпа растерзала Шереметева, Троекурова и других бояр-предателей, прошло почти три года. Страна поуспокоилась, и бунтов больше не было. Жизнь пошла на лад: казна потихоньку наполнялась, на Урале и под Старым Осколом старатели нашли руды, в бассейне Печоры открыли залежи угля. На Руси действовало уже несколько заводов, бояре, наконец, поняли выгоду предложений Петра и начали застраивать свои вотчины мануфактурами, лесопилками, мастерскими. Развивалось оружейное дело, хотя на разразившуюся в Европе Тридцатилетнюю войну Москва пока поглядывала со стороны.

Не отставала и медицина. Соблюдение элементарные гигиенических норм, создание больниц и богаделен при монастырях улучшили качество жизни. Удобрения, пусть и не очень эффективные, позволили повысить урожаи, и голодных почти не осталось. И народ, наконец, потянулся к грамоте: в церковных школах обучались тысячи крестьян, посадских, служилых.