...При исполнении служебных обязанностей. Каприччиозо по-сицилийски
(Романы) - Семенов Юлиан Семенович - Страница 16

— День — ерунда. Подождем.

— Хорошо, — согласился Годенко. — Так и занесем в график. Хорошо?

— Есть, — сказал Струмилин.

— Договорились, — сказал Морозов.

Струмилин спустился в столовую, выпил томатного соку, купил московский «Казбек» и пошел к себе в номер. По дороге он заглянул к Богачеву — узнать, как дела. Кровать Павла Богачева была аккуратно застелена.

Струмилин зашел к Аветисяну и Броку.

— Где Паша? — спросил он. — Пошел к врачу, что ли?

— Не знаю, — сказал Аветисян, — к нам он не заходил.

«Может быть, побежал отослать радиограмму, — вдруг подумал Струмилин и улыбнулся, сразу вспомнив Женю. — Сейчас я тоже пойду на радиоцентр и пошлю ей радиограмму».

Он зашел к себе одеться. На столе лежал конверт. На нем было написано: «П.И. Струмилину. Лично».

Струмилин разорвал конверт. Там лежал бюллетень Богачева и записка от него. В записке было написано: «Павел Иванович, я поступаю как настоящая свинья, но я не могу поступить иначе. У меня бюллетень на четыре дня. Меня не будет в Диксоне три дня. Я буду в Москве. Я не обманываю Вас: у меня сейчас уже не тридцать девять, а тридцать девять и три. Запись есть у врача. Сидеть за штурвалом рядом с вами и с ребятами мне не разрешат так или иначе — я заразный, ангина передается через дыхание. Если я не прилечу через три дня, то можете считать меня законченным подлецом, но только я прилечу. Я обо всем договорился с ребятами из транспортного отряда.

Павел Богачев».

Шли последние дни съемок. Работали по две смены, нервничали, «гнали картину», чтобы успеть к срокам. Женя так уставала после работы на площадке, что подолгу сидела в костюмерной, не в силах ни переодеться, ни умыться как следует, чтобы сошел грим и не щипало лицо, пока едешь в троллейбусе до дому.

«Скорее бы все это кончилось, — думала Женя, сидя у зеркала в пустой и темной костюмерной, — ужасно устала, просто сил моих нет. Так хочется уехать куда-нибудь за город на неделю, чтобы ничего не делать, а просто спать и ходить по лесу. Боже мой, какое прекрасное название романа о войне — „Мы еще вернемся за подснежниками“! Дура, почему я не учила французский? Кажется, по-французски: „Nous retournerons cueillir les jonquilles“. Очень красиво это звучит».

Женя улыбнулась и стала стирать грим.

«Зачем они кладут так много тона? — подумала она о гримершах. — Вся кожа потом горит и трескается».

Женя переоделась, положила полотенце и мыло в сумку и пошла по длинному коридору к выходу. Огромная киностудия работала и ночью. Над входами в ателье висели грозные черно-красные надписи: «Тихо! Идет звукосъемка». За большими закрытыми дверями сидели люди, которые отдавали кино всю свою жизнь, без остатка. Они даже не отдыхали, потому что переходили из одной картины в другую и только через несколько лет получали трехмесячный отпуск — вроде полярников.

«Какое великое таинство! — думала Женя. — Из кусочков, отснятых ценою крови, нервов, бессонных ночей, складывается искусство кино, которое так любит наш народ. И ничего не знает о нем».

Вчера Женя возвращалась домой с последним троллейбусом. На задних местах сидела подгулявшая веселая компания молодых людей. Когда троллейбус пошел дальше и огни студии остались позади, кто-то из молодых людей сказал:

— Дом миллионеров проехали!

— Почему?

— А как же! В кино снимется актер, сразу сто тысяч отхватит — и точка!

«Что за чушь? — сердито думала Женя. — Я получаю сто двадцать рублей в месяц и работаю без выходных в две смены. Как же можно говорить так?»

Сначала она решила сразиться с этой веселой, подгулявшей компанией, но потом подумала, что это будет смешно и жалко. Да и какая разница, думала Женя, пусть говорят все, что хотят. Искусство создается не для тех, кто подсчитывает заработки актеров.

Женя шла по длинному пустому коридору киностудии и уже не чувствовала такой усталости, потому что кругом здесь люди творили искусство, а искусство не знает усталости. В искусстве устают только бездарные люди.

«Я пойду домой пешком, — решила Женя и улыбнулась, — очень хорошо пройти по спящей Москве. И ничуть я не устала, я много и хорошо работаю, а это не усталость: просто избыток радости».

Она засмеялась своей хитрости и пошла быстрее, размахивая сумкой, в которой лежало полотенце и дегтярное мыло.

Лифт уже не работал. Женя поднялась на шестой этаж и увидела около своей двери человека. Человек сидел в меховой куртке и спал. Женя опустилась на колени и заглянула в лицо спящего. От лица несло жаром, как от печки. Губы у человека были потрескавшиеся, скулы выпирали, а у переносицы залегли злые морщины.

— Боже мой, — сказала Женя, — это же Богачев!

Богачев открыл глаза, посмотрел на нее красными, воспаленными глазами и сказал:

— Добрый вечер.

Потом он достал из кармана меховой куртки смятый букет ландышей и протянул их ей. Женя села рядом с ним и стала целовать его лицо, воспаленное и горячее.

Подошел день вылета, а погоды все не было. Уже второй день подряд мела пурга. В номерах гостиницы было темно. И вечер и утро были одинаковые — серые, тоскливые и непроглядные. Аветисян играл с Броком бесконечную партию шахмат, а Струмилин подолгу сидел у Морозова и его ребят. У него были славные ребята. Они проработали в Арктике много лет.

Зиму и лето они проводили в Ленинграде, в Арктическом институте, а осень и весну — здесь, на льду. Морозова и его ребят в Арктике звали не иначе, как «Их было пятеро». Они были неразлучными друзьями, хотя должностное положение каждого из них здесь и в Ленинграде очень сильно разнилось. Морозов был известный ученый, его заместитель Володя Сарнов — инженер, лауреат Ленинской премии, а трое ребят — Геня Воронов, Женя Седин и Сема Родимцев — простые рабочие, помогавшие Морозову и Сарнову совершенствовать и устанавливать в дрейфующих льдах ДАРМСы — дрейфующие радиометеостанции. Но и в Ленинграде и в Арктике они были неразлучны и дружны настоящей мужской дружбой — спокойной, скупой на внешние проявления и очень чистой.

Струмилину нравились люди Морозова, он играл с ними в кинг, причем настаивал, чтобы и ему били картами по носу в случае проигрыша; не торопясь, обговаривал план предстоявших работ, хохотал над анекдотами, которые рассказывал Сарнов, и даже выпил однажды вместе с ними двадцать пять граммов спирту.

Проводя время с ребятами Морозова, Струмилин старался не думать о Богачеве, но чем больше он старался не думать о нем, тем больше и тревожнее думал.

Он понимал, что Богачев нарушил все правила и распорядки; он понимал, что узнай кто-нибудь о поступке Богачева — и прощай его летная карьера; он понимал и то, что обязан был сам доложить о случившемся, но тем не менее знал, что никогда и никому не доложит.

Его отношение к Павлу, поначалу очень сложное, сейчас все больше и больше выкристаллизовывалось в любовь. Он полюбил этого парня за то, что в нем было много от Леваковского. Но не только за это он полюбил его. Он полюбил его, потому что видел в Павле себя самого — молодого. Он был таким же горячим на решения, безапелляционным в мнениях, отчаянным в воздухе. Струмилину нравились люди решительного склада характера. Ему нравились те, которые, говоря да, имеют в виду да и только да. И, наоборот, уж если сказано нет, так оно должно быть окончательным и жестким. Формулировки вроде «мы посоветуемся», или «мы обменяемся мнениями», или «мы вынесли предварительное решение» казались ему преступно-равнодушными, черствыми и бесчеловечными.

Ему нравилось, что Богачев был предельно искренен и честен. Он говорил только то, что думал. Он мог бы придумать себе какие-нибудь особые боли в горле — а судя по записи в бюллетене, у него действительно была очень серьезная ангина, — и отпроситься в Москву на все время весенней навигации. Но он не стал так поступать. Он просто написал Струмилину, своему командиру, что он, Павел Богачев, идет на дисциплинарное, очень серьезное нарушение. И этой своей запиской он до конца связал Струмилина по рукам и ногам.