Три ялтинских зимы
(Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 9

— Явимся, явимся — деваться некуда… — сипел дядя Яша, но в этом было обещание еще чего-то.

Всем своим видом Яков Иванович показывал, что повидал на веку всякое и сейчас терять присутствия духа тоже не намерен. Тем неожиданнее было для Чистова увидеть его всего через несколько дней совсем другим — полумертвым от безысходного горя. Немцы расстреляли его сына. Старик — теперь это определенно был старик — толком даже не знал, за что. Кажется, подбирал в соседнем парке вместе с другими такими нее семнадцатилетними парнями и девчонками сброшенные накануне с нашего самолета листовки…

Казалось, душа покинула дядю Яшу и осталось не знающее, куда девать себя, что с собой делать, сразу ставшее дряблым и усохшим бренное тело.

Они не были с Чистовым близкими друзьями, скорее, просто приятели. В небольшом городке постоянные жители в конце концов почти все начинают узнавать друг друга, а то и здороваться. Их же связывала еще и работа — оба были мастеровыми, хоть и в разных конторах. Иногда сталкивались по делу.

И вот теперь Яков Иванович Меркулов пришел к Чистову домой. Не к кому-нибудь — к нему. И несчастье ведь такое, что никакие утешения не помогут.

Было что-то в Чистове, что привлекало людей, вызывало доверие. Умел терпеливо выслушать, молча посидеть рядом. Да и собственная жизнь была нелегкой — это видели, знали.

Поколебавшись, Андриан Иванович достал бутылку вина. Сперва сомнение было: уместно ли вино сейчас? А потом решил: пусть выпьет старик, может, сердце хоть немного отпустит. Вино это еще недавно реками текло по Ялте — перед сдачей города все, что было в винподвалах, решили спустить в море. Небольшой винодельческий заводик был и тут неподалеку. По ливнестоку хлестала в те дни, прыгала на камнях красная струя.

— Ну, гады… — ронял слезы Яков Иванович. — Жить не хочу… Достану пистолет, подстерегу эту суку-коменданта… Не в сердце — в живот буду стрелять, чтоб дольше мучился…

— А они после этого, как обещали, за солдата десять жителей расстреляют, а за офицера — сто, — сказал Чистов.

— Так что же делать? Сидеть и слезы лить?

— Со слезами кончай, дядя Яша. Не надо впустую сердце рвать. Делом будем заниматься. И он попросил для начала собрать сведения о зенитных установках в Ялте: где, какие и сколько? В ту первую оккупационную зиму Чистов надеялся найти связь с Севастополем. Откуда ему знать, что и для партизан в горах это оказалось труднейшей задачей! Искал, вынюхивал, приглядывался, ждал случая — хотел встретить не с пустыми руками. Наши самолеты налетали на Ялту — особенно на порт, — и немецкие зенитчики мешали им. Однако ничего из этого тогда не вышло. Дядя Яша ни о чем не спрашивал, будто и не интересовало его, пригодились ли кому-нибудь сведения о зенитных батареях, но что-то, видимо, старый понимал. И однажды сам предложил план. Узлом противовоздушной обороны были батареи на горе Дарсан. Действительно идеальное для этой цели место. Но Дарсан это уже, считай, за городом. Рядом лес. Чтобы обезопасить себя от нападения партизан, немцы огородились колючей проволокой, заминировали подступы к своим позициям. А что, если…

— Мины противопехотные, с усиками. Стоят промеж кустов. Солдаты ходят, конечно, больше по дороге, но и тропками пользуются…

Первый раз Чистов хотел отправиться вместе с ним, но дядя Яша, чтобы сразу кончить разговор, сказал с нарочитой грубоватостью:

— Суди сам — на хрена ты мне нужен с кривой ногой? А если удирать придется?.. Пройдет четверть века с лишком, и Чистов напишет: «…Многие удостоились правительственных наград, их имена навечно высечены на граните, но есть еще безвестные герои, такие, как Яков Меркулов, дядя Яша… Он был из первых организаторов ялтинского подполья и, где только можно, наносил вред фашистам. Перестановкой мин в проходах к немецкой зенитной батарее на горе Дарсан Яков Меркулов уничтожил трех фашистов и восьмерых ранил. Он с самого начала был связным, разведчиком и всем, кем только нужно было быть…» Еще до того, как стать «механикером» при комендатуре, Андриан Иванович, выполняя приказ оккупационных властей, послушно явился на место своей прежней работы. Все-таки здорово, когда у человека золотые руки — всем он нужен. Наладить мельницу для гражданского населения? Пожалуйста. Пустить холодильник для господ немцев? И это можем.

— С немцами жить можно, Чистов. Деловой народ. И в коммерции понимают, — наставлял его сукин сын, ставший инженером в городской управе. — Кем ты был при большевиках? Простой работяга. А сейчас собственную мастерскую можешь заиметь. Ты, я вижу, молодец, своей выгоды не упустишь…

Чистов не спорил, соглашался — от этого сукина сына многое зависело. Он его и рекомендовал к холодильнику на бывший мясной склад горторготдела в «Цепях». Тут же, поближе к мясу, салу и колбасе, терся и отпрыск этого негодяя, ни черта в холодильниках не понимавший.

На газоне, разбитом там, где были когда-то склады, щетинилась недавно подстриженная трава; по травке лениво ходили голуби. Мимо сновал народ, спеша, кто на рынок, кто к автобусной остановке, кто в один из многочисленных здешних магазинов. Кое-кто нырял в винный подвальчик, украшенный выразительной рекламой — над входом укреплены две дубовые бочки. А рядом стоял, опираясь на палку и отрешенно глядя перед собой, высокий и все еще крепкий старик. Подъехала, фыркнув мотором, поливальная машина, но старик ничего не услышал. Тогда из кабины высунулся шофер и крикнул:

— Ты что — заснул, старый? Если выпил, топай домой. А то сейчас устрою водные процедуры… Старик удивленно оглянулся, как бы пришел в себя и двинулся вверх по улице, припадая на левую ногу. Шофер включил насос своей поливалки, и на газон брызнула, рассыпаясь радугой, струя. Да, да, здесь это было… Налаживая технику, Чистов присматривался, есть ли тут еще кто-нибудь, понимающий в этом деле. Кажется, никого. Оказавшийся главным немец Шуберт только торопил все время, объясняя через переводчицу, как важно побыстрее пустить холодильник. В нем должно было храниться мясо и для воинских частей, и для госпиталей, и даже будто бы для высокого начальства, которое командовало войсками, штурмовавшими Севастополь. Спешить по всем соображениям не следовало, и Чистов не спешил, находя все новые и новые неисправности то в компрессоре, то в трубопроводах, то еще где-нибудь. Но однажды Шуберт сказал, что русский механик не уйдет с работы до тех пор, пока холодильник не будет пущен. Как же так? Дома старуха мать и малолетняя дочка… «Кляйне тохтер, ферштэен?» Немец сначала потрепал по плечу русского мастера, говоря «Давай, давай», а потом выразительно похлопал по кобуре своего парабеллума, и разговор был закончен. Пустили холодильник, Шуберт даже привез какое- то свое интендантское начальство, чтобы похвастать этим, когда на работу к Чистову вдруг пришла смертельно испуганная жена инженера Дьякова:

— Кузьму Семеновича арестовали.

Это общеизвестно, что люди, которым мы помогли, делаются нам особенно близкими. Но всякому ли тут Же кинешься помогать, рискуя собственной головой и головами близких?.. Кузьму Семеновича Чистов давно знал и почитал. Случившаяся с ним беда дала последний толчок мыслям и планам Андриана Чистова.

Разделанные говяжьи туши цепляли на крюки и закладывали в камеры. Мяса было много. И откуда его только везли, где брали? Шуберт был деятелен и весел. Подгонял немцев-грузчиков (русским эту работу не доверяли), угощал сигаретами шоферов… Когда камеры были заполнены, а тяжелые двери закрыты, он с некоторой даже торжественностью приказал по-немецки:

— Давай холод! Будто батареей командовал где-нибудь под Севастополем… Чистов открыл вентиль. Камеры опломбировали, поставили часового. Мерно работает компрессор — сердце установки, а в глубине камер происходит таинство выделения холода. Все так просто, а для непосвященного — так загадочно! Оставив сменщика, Чистов пошел домой. Никто не заметил в его поведении ничего особенного. То, что на следующее утро он явился на работу раньше обычного, тоже не вызвало удивления. У ворот холодильника уже стояли машины для развозки мяса по госпиталям и воинским частям. К камерам, где стоял часовой, Чистов даже не подошел, сразу отправился в машинное отделение, нашел себе дело и занялся им. Господи! Как он был напряжен, как ждал дальнейшего! И вдруг за стеной послышался яростный вопль. Почти сразу же в компрессорную ворвался немец с куском резинового шланга и, продолжая орать — глотки у них луженые, — начал бить шлангом Чистова по голове. Чистов забился в угол, закрывая голову руками. Но это было еще не самое страшное. По-настоящему страшный момент настал, когда зашел второй немец и, бледный от ярости, начал расстегивать кобуру своего пистолета. Пристрелит! Ведь это для него все равно, что плюнуть. Обстановку разрядил Шуберт, за которым семенила переводчица. Сперва он, видно, сказал, что убить этого русского они всегда успеют, а пока нужно спасать мясо.