Три ялтинских зимы
(Повесть) - Славич Станислав Кононович - Страница 17

— Не я, а он меня! Он! Я подобрал в развалинах несколько конвертов с марками. Сел, стал разглаживать, тут этот гауптман и появился… Истинный любитель, должен сказать, хотя и негодяй, наверное, как все они. Но не побоялся уронить себя, пренебрег и офицерской и этой нынешней их великогерманской спесью, подошел, заинтересовался…

О том, чтобы обменять некоторые марки на продукты, Михаил Васильевич подумывал давно. Тем более, что Лиза не принимала всерьез эти планы. К увлечению мужа филателией она вообще относилась как к слабости. Бывают же у людей слабости! Нравится — пусть возится. Думала об этом снисходительно, но не и без иронии. А в то, что марки можно обменять на хлеб и масло, просто не верила. Кому они нужны в такое время, эти марки!.. И вот ошиблась. Михаил Васильевич не то чтобы торжествовал, но рад был доказать, что оказался прав, «как всегда». Да, как всегда.

Осуществить план мешало отсутствие настоящего партнера. Именно настоящего — знающего толк в марках и платежеспособного. Теперь он появился. Но показывать ему альбомы не следовало. И Михаил Васильевич брал с собой по одной-две марки, встречался со своим покупателем (он долечивался в госпитале после ранения) в разных местах города. И вот сегодня на столе были настоящий хлеб и настоящее сливочное масло.

А говорил он с гауптманом по-французски. Тот весьма неплохо знал язык.

Конечно, жаль редкую марку, которую искал, с трудом добывал, не раз любовно рассматривал, отдавать за буханку хлеба, но война и оккупация установили свою шкалу ценностей.

— Нет мыла, и кончается соль, — коротко, как обычно, сообщила Елизавета Максимовна — она вообще не отличалась многословием. Вот они, истинные ценности, валюта нынешнего времени: хлеб, соль, мыло…

— Учту, — сказал Михаил Васильевич. Отобедав, положил на стол салфетку и спросил:

— Как девочка и старуха? По лицу Степана увидел: плохи. Соседей по двору Чистовых подкосил тиф. Первым заболел Андриан Иванович и понес в бреду такое, что лучше бы чужим ушам не слышать. Об этом сказал Степан, который продолжал бывать у Чистовых:

— Ругает немцев. Жалуется, что к нему кто-то не идет. Ждет какого-то человека и просит спрятать какие-то лампы… Выслушав это, Трофимов прежде всего написал мелом на двери: «Typhus» — «Тиф». Бумажку с такой же надписью выставил в окне мастерской. Потом отправился к докторше Мохначевой. Та сказала:

— Надо изолировать.

— Имеете возможность? Замялась.

— Как бы это не пошло ему во вред. Понял: значит, тоже слышала кое-что из бреда. Впрочем, ее же первой старуха позвала к больному… Глянул остро, по-птичьи, с некоторой даже бесцеремонностью. Мохначева никак не реагировала на этот взгляд, промолчала, и стало ясно: дальше нее это не пойдет.

— А больницы-то сейчас работают?

— Инфекционная — да. Но там тифозные все вместе. Долго раздумывать не приходилось — надо идти на поклон к господину бургомистру. Нельзя ли положить в больнице как-то отдельно? Подробности Анищенкову не нужны — так проще. Андриана Ивановича устроили, но тут же свалились в тифу его дочь и мать. Лизу Михаил Васильевич попросил:

— Ты туда не ходи, чтобы не заразиться. Будешь в резерве. Кто-то должен остаться здоровым… Сам же с Мохначевой и Степаном бывал у больных постоянно. Это Мохначева сказала:

— Их в больницу нельзя — погибнут.

Решили выхаживать сами.

Если б не марки, трудно сказать, как бы и выкрутились.

Немец оказался жадным. Кто знает, может, в прежней, обычной своей жизни был он вполне приличным человеком, но сейчас возможность провернуть выгодный гешефт делала его гадким и суетливым в азартности. Михаил Васильевич продолжал ожесточенно торговаться, однако стал, вместе с тем, этого немца побаиваться.

Гауптман, поняв, что имеет дело с истинным коллекционером, каким, наверное, был и сам, добивался: покажи-де ему альбомы, дай возможность выбирать. Дудки-с!.. Трофимов хотел оставить инициативу за собой.

И как-то вдруг заметил, что гауптман с помощью другого немца пытается выследить, где он живет. Пришлось воспользоваться проходными дворами, благо в Ялте почти каждый двор проходной. Вот такая на старости пошла авантюрная жизнь.

Хорошо еще, что этот гауптман действовал пока кустарно, не стал искать напарника в жандармерии или полиции — то ли сам опасался их, то ли надеялся обойтись собственными силами. Однако распалился сверх всякой меры, до неприличия. В то же время Михаил Васильевич скоро заметил, что возможности немца почти иссякли. Да и не мудрено: что может простой фронтовой офицер, не интендант и не какой-нибудь высокий чин, а обыкновенный гауптман, по-нашему, капитан, в лучшем случае командир батальона, находящийся к тому же не в своей части, а на излечении?.. Надо было с этим кончать.

Во время предпоследней встречи Михаил Васильевич поманил немца необыкновенной старой русской маркой — земской. Выпускались такие в свое время. Тот слышал о них. Возгорелся. Трофимов назвал цену: «Два кило масла и два кило меду». Мед нужен был, чтобы подкормить больную девочку. Гауптман схватился за голову: «Вы с ума сошли». Пришлось объяснить: сам заплатил за нее столько, что до войны можно было купить центнер масла. В ответ услышал, что это, мол, так, но времена и обстоятельства меняются. Твердо стал на своем: потому и прошу так мало, но меньше не могу.

На последнюю встречу пошел со Степаном, который остался ждать неподалеку. Отдал немцу марку, бережно завернутую в прозрачную бумагу, и пока гауптман со знанием дела (знатока видно сразу по повадке) рассматривал свое приобретение, которым, если останется жив, будет сам «угощать» других знатоков у себя дома, Михаил Васильевич ощупал полученный взамен сверток, прикинул, есть ли в нем четыре килограмма, и даже будто ненароком понюхал — не обманывает ли месье офицер, потом ведь с него взятки гладки…

Все это совершалось рядом с опутанной колючей проволокой и ощетинившейся дотами набережной, в городском саду, под прикрытием купы бамбука, разросшегося у старого, еще дореволюционного, по-видимому, фонтанчика в ложноклассическом стиле.

Обменявшись напоследок взглядами, с облегчением расстались. С облегчением — потому что старик все- таки опасался какой-нибудь пакости от немца и хотел побыстрее развернуть пакет, а гауптман, со своей стороны, побаивался патрулей.

Офицер вышел на центральную садовую аллею, слегка размахивая опустевшим портфелем в левой руке, а правой отвечая на приветствия солдат, которые фотографировались на фоне пальм и кипарисов.

Глядя ему вслед, старик мимолетно подумал о странности немецкой офицерской формы, которая как- то изначально сконструирована (если к одежде применимо это слово) таким образом, что у мужиков некрасиво оттопыривается зад. Попытался и не смог припомнить, был ли этот недостаток в форме прежней кайзеровской армии. Впрочем, случайная мысль как появилась, так и ушла. Рядом скрипнула под ногами галька. Обернулся — Степан. Он ни о чем не спросил, только глянул: «Ну, что?»

На главной аллее было по-прежнему шумно и весело. Разбившись на группы, солдаты фотографировались. На них Степан посмотрел мельком, холодно и отчужденно.

— Не можешь привыкнуть? — сказал старик. — И не надо. — Затем без всякого видимого перехода спросил: — Знаешь в чем преимущество возраста? — И тут же ответил: — В том, что вы удивляетесь, а я помню: однажды они уже были и здесь, и на Дону. И помню, чем это кончилось. Степан знал его манеру задавать себе вопросы как бы за собеседника и по-прежнему молчал.

— Правда, тогда они пришли сюда на четвертом году войны, а теперь на пятом месяце. Это наводит на размышления. Но сути дела не меняет.

Здоровье и сытость будто распирали солдат. То ли судьба их еще по-настоящему не клевала, то ли было это давно, и они, как свойственно молодости, на время забыли об окопных вшах, о заснеженной передовой, о вони переполненных полевых лазаретов, о залпах «катюш»… Сейчас они были начищены, аккуратно подстрижены, побриты и чувствовали себя неотразимыми. Когда на аллее показалась женщина, это подняло новую волну оживления. Они чувствовали себя всемогущими и ничем, ничем не стесненными, запросто кричали ей вслед, предлагая «шпацирен» и «шляфен». Не верилось, что среди них есть ребята из добропорядочных семей, которые уступали места женщинам в трамвае, слали нежные письма матерям и невестам, ходили к причастию…