Между клизмой и харизмой - Аветисян Самвел - Страница 14

— Вы знаете, как будет «потом» на иврите?

Мы пожали плечами.

— «Никогда». Поэтому сначала деньги.

Ярдову ничего не оставалось, как достать из сейфа и отсчитать Ротику три пачки пятидесятидолларовых купюр. Контракт был тут же подписан. Для меня же подписание контракта означало свободу.

…И настал тот день, когда сбылась мечта Мартина Лютера Кинга, и он, воздев руки к небу, смог спеть слова старого гимна:

— Благодарю тебя, Отец, я свободен, я наконец свободен!

Оказавшись на свободе, я первым делом решил отоспаться. Сон, как известно, одно из семи смертных наслаждений. Для меня он слаще обжорства, запойного чтения, беседы ни о чем и утренней лени, но все же не слаще страсти и безответной любви. Почему безответной? А иной она не бывает. Иное — не любовь, но сделка между тем, кто любит, и тем, кто позволяет любить…

Как-то в конце июня мне позвонили из одного event-агентства с предложением выступить в Сочи на конференции по маркетингу. «А почему нет?» — подумал я. Времени навалом, да и в Сочи последний раз я был аж в 80-м олимпийском году. Я тогда отдыхал с друзьями в международном молодежном лагере «Спутник» под Хостой. Ну, не то чтобы отдыхал в привычном смысле — типа купался, загорал, гулял в дендрарии и ездил на экскурсии. Скорее участвовал в дружеских Олимпийских играх по флирту, где победитель определялся по числу завоеванных девичьих сердец. В силу своей природной лени я не шибко старался победить, больше соответствуя олимпийскому принципу «главное — не победа, а участие», но все же стремился следовать девизу Игр «Ни дня без секса».

— Наверное, могу. А когда надо выступить? — поинтересовался я у организаторов.

— Конференция пройдет с 26 по 28 августа, а ваше выступление мы хотим поставить на 27-е число. Удобно?

— Не может быть!

— Жаль. А почему?

— Нет-нет, это я про себя. Я согласен. Шлите на почту программу конференции и прочие подробности.

Не может быть такого совпадения! Надо же, именно в Сочи и именно 27 августа я познакомился с Варей. Она выходила из воды, когда я ее заметил, — с солнечной улыбкой, пшеничной копной мокрых вьющихся волос и прохладными небесно-голубыми глазами. Я влюбился мгновенно. У меня перехватило дыхание, задергались руки, сделались ватными ноги. Я присел на топчан, чтоб отдышаться. Каким-то шестым чувством понимая, что любой взгляд, любое слово, любое нелепое движение в ее сторону может выдать мое онемевшее состояние, я отвернулся от нее, поднял с земли чей-то подмокший журнал, отряхнул его от песка и стал сосредоточенно листать, распрямляя страницы. Она села на соседний топчан, укрылась полотенцем. Она была с мамой. Мама грозно ее отчитала за то, что заплывала за буйки.

— Лучше вот почитай «Юность», — строго произнесла мама. — а где журнал? Спасибо, молодой человек.

Я все еще сидел спиной к ней, не решаясь повернуться, пока они не засобирались на ужин. И это было мучительным наслаждением, сладким испытанием не смотреть на нее. Мне казалось, что, если я вдруг решусь познакомиться и она ответит мне согласием, это станет для меня крахом. Ведь, чтобы полюбить женщину, достаточно ее равнодушия, достаточно решить для себя, что она никогда не будет твоей.

Смеркалось. Опустел пляж. Мы всей гурьбой двинулись в сторону «Чебуречной». А может, в ресторан, предложил я, сколько можно есть эти чебуреки? Друзья лениво согласились. Я надеялся с помощью вина и водки развеять грусть. После ресторана опять все, как прежде, как вчера и позавчера, как всю прошедшую неделю: обязательная и короткая программы флирта на дискотеке, а после произвольная программа любви где попало — в номере, в парке, на пляже. Но в этот раз, сославшись на сердечную травму, я отказался от соревнований и поплелся спать.

Ранним утром следующего дня мы поехали в аэропорт провожать одного из нас, не помню кого, домой в Тбилиси. Близился к концу отдых, и все потихоньку разлетались. Адлер все еще спал. Только редкие машины и первые прохожие нарушали сонную тишину города. На обратном пути к автобусной остановке, идя вдоль цветочных рядов еще не пробудившегося рынка, я увидел согбенного старика, который, опершись рукой о телеграфный столб, другой рукой бережно вынимал из огромной плетеной корзины завернутые в газету розы и выкладывал их на прилавок. Я подошел поближе и замер. Целомудренные розы купались в утренней росе и благоухали потаенной страстью. Так хороши, так свежи были розы, что я представил, как они б рыдали, моей женой мне брошенные в гроб.

— Почем?

— Двадцать капейк, генацвале.

— Так мало? Сделайте мне букет на двадцать рублей!

— Сто? Сто низзя, — исподлобья взглянул на меня старик, пытаясь угадать, не перекупщик ли я, — ничотни нада. Харашо, адин роз от миня в падарок.

Завидев меня, спешащего с необъятным букетом роз, друзья остолбенели. Каждый высказал свою версию моей великолепной нелепости.

— Пацаны, он хочет в последний день завоевать всех девушек и выиграть Олимпиаду.

— He-а. Он будет на пляже их продавать, чтобы отбить затраты.

— А по-моему, он собирается из роз связать плот и уплыть в Турцию.

Садиться вслед за друзьями в туго набитый «Икарус» было бы нестерпимо жестоким мазохизмом. Поэтому я поймал такси. Таксист оказался лихачом, эдаким армянским шумахером с обильной жирной перхотью на узких плечах и внушительным нубийским носом. На серпантине от Кудепсты до Ахуна меня швыряло из стороны в сторону, точно обезумевший маятник метронома. Чтоб не растрясти букет, я крепче обхватил розы. Шипы так злобно вонзились в меня, что уже спустя минуту я был по локоть в крови. Добравшись до лагеря, я не пошел досыпать в номер, а спустился прямиком на пляж. Было безлюдно. Нежно-лиловое марево рассвета стелилось над пляжем. Я аккуратно уложил цветы на топчан, сел рядом, скрестив ноги по-турецки, и стал любоваться восходом. От набегающего волнения и мерного шума моря я задремал. Ненадолго. Разбудил элегантный грузин, похожий на лысого орла с горбатым клювом.

— Почем розы продаешь, уважаемый?

— Не продаю.

— Не продаешь? А что тогда делаешь? Любовь караулишь?

Караулю, но хреново. Варя уже плескалась в море, когда я заметил ее. Я быстро сгреб розы в охапку и, не раздеваясь, направился к ней. Стоя по пояс в море, я коснулся ее плеч цветами. Она обернулась и в изумлении замахала ресницами. От волнения, граничащего с безумием, у меня опустились руки. Розы размашистым веером рассыпались по воде, образовав изумрудно-алый ковер.

— Это тебе, — приходя в себя, я стал поднимать по розе и дарить ей. Нежные лепестки, прилипавшие к ее мокрому телу, напоминали розовую сыпь при ветрянке, а что пожирнее — следы от ярко накрашенных губ.

Весь оставшийся день мы провели вместе. Купались, загорали, гуляли в дендрарии и даже съездили на экскурсию в дом-музей «Дача Сталина» на горе Ахун. Потом бродили по реликтовой самшитовой роще. Там под сенью столетнего самшита я признался Варе в любви. Она на пальчиках привстала и протянула губы мне, я поцеловал ее, и стала луна влюбленной в вышине. Мы нашли себе место на развалинах низкой каменной стены у смотровой башни. Она вздрагивала и подергивалась, пока я целовал ее в уголок полураскрытых губ и в горячую мочку. Луна горела над нами и ночь казалась столь же обнаженной, какой была Варя под легкой блузкой из ажурного льна. Мы целовались всю ночь и расстались под утро, пообещав друг другу писать письма каждый день.

Вечером того же дня я улетел в Ленинград. Начиналась учеба. Я писал ей каждый день, она отвечала, но реже. Сразу после «картошки» (тогда студентов обязывали ездить в колхоз на сбор урожая) я поехал к Варе в Москву. Она жила в Черемушках в обычной хрущевке. Дверь открыла мама.

— Варвара у подруги. Скоро вернется.

— Вера Петровна, я люблю вашу дочь и хочу жениться на ней.

— О чем ты говоришь, мой мальчик?! До совершеннолетия ее и речи быть не может о свадьбе. Варваре только пятнадцать. Встречайтесь, любите, проверяйте чувства, а там видно будет.