Помор - Большаков Валерий Петрович - Страница 11

— А вы?

Марион вздохнула.

— Не знаю… — пригорюнилась она. — Роуэлл хороший, добрый, но… Не знаю.

— Смотрите мне, — шутливо пригрозил Чуга, — чтоб счастливы были!

— Буду, — робко улыбнулась мисс Дитишэм. — Наверное…

Подходила к концу вторая неделя плавания, когда показалась земля. Попотел Чуга изрядно, курс исчисляя, зато вышел куда хотел. Корабельные дымы подтверждали близость нью-йоркского порта — севернее поспешал пароход «Россия», а южнее коптил небо крейсер «Нью-Арк».

Фёдор глядел на тёмную, неровную полосочку на горизонте с глухим волнением. Америка…

Чего ему ждать от американской земли? Может, зря он одолевал океан и ему тут ничего не «светит»? Тысячи и тысячи таких, как он, решительных, сильных людей подавались за море в поисках лучшей доли, но многие ли из них нашли своё счастье? Надо быть отчаянным и безрассудным человеком, или решительным, уверенным в себе, или, как он с Турениным, потерять всё, что имел, дабы порвать с привычным окружением, бросить постылую родину — и начать всё с самого начала, пойти ва-банк!

Кому-то повезёт, кто-то выберется из нищеты, разбогатеет, выйдет в люди. А сколько безвестных могил останется от тех, кто хоть на миг ослаб духом и сдался? Не смог переиграть судьбу?

Человек всегда надеется на лучшее, поскольку не помнит, что смертен. Если же утратишь надежду, бессильно опустишь руки, то это всё равно, что умереть. Тот, кто надеется, не расстаётся с волей к жизни. Он идёт вперёд, падает, поднимается, битый, стреляный, обобранный, — и с упорством продолжает путь. А на американской почве «голубые цветы надежды» прорастают лучше всего — это свободная страна, во множестве мест ещё ничейная, нехоженая даже, и ты можешь застолбить свой удел. Стать кем-то.

«Стану!» — твёрдо решил Фёдор. Глядишь, и затянется рана в душе, уйдёт горе, и лишь одна светлая печаль сопутствовать будет помору Чуге.

Америка…

И вот берег приблизился вплотную, разошёлся устьем залива, взгромоздился сонмищем крыш на Манхэттене, над которыми, будто маяк, парила церковь Святой Троицы, самое высокое здание Нью-Йорка.[33]

— Убрать стаксель! Травить грота-гика-шкот! Подать носовой! Убрать кормовой! Убрать грот!

«Одинокая звезда» мягко привалила к пирсу, замерев, как усталый конь, добредший таки до стойла. Город, как рекомая избушка на курьих ножках, был повёрнут к порту задом — за пристанью поднимались скучные узкие дома в пять-шесть этажей, по фасадам которых спускались ажурные лестницы.

Расквитавшись с иммиграционными и таможенными чиновниками, экипаж шхуны сошёл на берег. Хэт Монаган потоптался, поклонился неуклюже всей честной компании, да и пошёл себе. Лысый Хиггинс помог Вэнкаутеру спуститься по трапу.

— Теодор! — окликнул Фокс помора. — Погодь…

Чуга, поправив лямку заплечного мешка, обернулся к шкиперу.

— Спасибо, — серьёзно сказал тот, — спас мою собственность и мою жизнь. Я уж думал, немила она мне, ан нет — охота ещё небо покоптить, хе-хе…

Опираясь на палку, Вэнкаутер порылся в кармане и выудил оттуда пять золотых монет.

— Держи, ты их заработал. Тут сотня долларов.[34] Душонку свою я ценю дороже, хе-хе, но больше с собой нет.

Фёдор отказываться не стал, ссыпал золото в карман и пожал шкиперу руку.

— Ну прощевай, Вэн. Может, свидимся ещё.

— Удачи, Тео.

Чуга догнал Павла и нетерпеливо подпрыгивавшую Марион.

— Ну что? — сказал он. — Прощаемся?

— Ну уж нет! — воспротивилась девушка. — Мы все едем к нам на Пятую авеню! Дедушка будет страшно рад!

— Боюсь, сударыня, — тонко улыбнулся князь, — что он откажет от дома двум босякам, вроде нас с Фёдором. Наши наряды далеки от тех, которые приличествуют великосветским гостиным.

Видя, как огорчилась Марион, помор мягко добавил:

— Уж позвольте сперва обновку справить.

— Но вы придёте? — Мисс Дитишэм с тревогой и настойчивостью заглянула Чуге в глаза.

— Обязательно, — пообещал тот.

— Ну-у да, в общем, — промямлил Туренин.

— Я буду ждать! Попробуйте только не прийти!

Раз десять повторив свой адрес, перемежая кокетливые мольбы со смешными угрозами, Марион поймала брауновскую бричку, такую же привычную для Нью-Йорка, как кэб для Лондона, и была такова.

— И что теперь делать прикажешь? — Князь с укором посмотрел на Фёдора. — Друг мой, я дал барышне слово, но у меня в кармане ровным счётом десять соверенов![35]

— Пустое! — отмахнулся помор. — Зато у меня ровно сто долларов. На палубу и твоя кровь капала, так что…

— Это исключено! — твёрдо заявил Туренин. — Я хоть и нищий, но дворянин. Деньги твои, Фёдор, и только твои! — Тут он замялся. — Но… если ты займёшь мне пару «золотых орлов»,[36] то…

— Замётано!

Углядев подальности подозрительные фигуры — припортовая босота! — Чуга счёл за лучшее достать из мешка верный «смит-вессон» и сунуть его за пояс.

— Пошли отсюда.

Выйдя на Бродвей, Фёдор увидел совсем другой Нью-Йорк — нарядный, чопорный, спешащий делать деньги. По улице в разных направлениях носились двухместные «браун-купе», покачивались на рессорах ландо и фиакры, давились в тесноте пассажиры трясущегося омнибуса. Гвалт стоял изрядный, перестук колёс и цокот копыт добавляли шума в общую копилку.

В то же самое время наивеличайший город Америки производил впечатление очень большой деревни. Лондон или Санкт-Петербург были городами устоявшимися, сложившимися, а вот «Большое яблоко»[37] пребывал в вечном движении. Сотни тысяч людей со всего света прибывали сюда, чтобы рассеяться по великой земле вплоть до Калифорнии — или осесть на берегах Гудзона. Больше всего в нью-йоркском порту сходило ирландцев, евреев, немцев и шведов — и сразу начинались междоусобицы. Ирландцы не выносили негров и постоянно схватывались с ними, местные старожилы терпеть не могли ирландцев, так что драки и поножовщина были обычным делом, особенно в Сохо, что за Кэнел-стрит.

— И где у них тут одёжей торгуют? — вопросил Чуга, вертя головой.

— В дорогие магазины готового платья, вроде бродвейского «Стюарта», заглядывать не советую, — ответствовал князь. — Нашего «золотого запаса» может не хватить.

— С жиру беситься не будем, — поддержал его Фёдор. — Нам бы чего подешевше, но чтоб пристойно.

— Сам я тут не бывал… — проговорил Павел, оглядываясь. — Но при мне упоминали универмаг Хогвоута…[38] Кстати, там мистер Отис устроил свой лифт.

— Универмаг? — нахмурился Чуга. — Это ещё что за диво?

— Универсальный магазин, где торгуют всем сразу — и одеждой, и обувью, и посудой, и чем угодно.

— А лифт?

— Этого дива я и сам ни разу не видел! Съездим?

— А чего ж… Поехали!

Князь вскинул руку, останавливая брауновский экипаж.

— До Стринг-стрит, к «Хогвоуту»!

— Да, сэр, — кивнул возница, легонько стегая коня подвласой масти — вороного с бурыми подпалинами.

Словно пересиливая себя, Туренин рассказывал с наигранным азартом:

— Когда тут жили одни индейцы из племени гуронов, остров назывался Манна-хатта. Одни холмы вокруг лежали да лес стеной. А между холмов, с одного конца острова до другого, тянулась лощина. Вот по ней-то гуроны и проложили тропу, назвав её Виквасгек. Теперь её перекрестили в Бродвей…

— Всё-то ты знаешь… — проворчал Фёдор.

— Ну всё — это явный перебор! — усмехнулся Павел. — Но кое о чём понятие имею.

Откинувшись на мягкую подушку, он покосился на помора. Фёдор совершенно не походил на русских мужиков, хитроватых и боязливых, обожавших прибедняться. Тем и в голову не пришло бы равнять себя с князьями али с графьями. Нет, Чуга держится с достоинством истинных новгородцев, которые, бывало, тузили на вече неугодивших им правителей.