Багатур - Большаков Валерий Петрович - Страница 34

— Я так думаю, — веско сказал Юрий Ингваревич. — Во Владимир-Залесский мы людей пошлём обязательно. Небось не токмо Рязань хотят мунгалы данью обложить, но и Владимир, и Новгород, и… и всех. Надо и послов мунгальских туда же отослать, к Юрию Всеволодовичу! Мы, дескать, люди маленькие, великий князь над нами, он набольший, он всё решает, вот и пущай скажет своё веское слово!

Кофа одобрительно кивнул.

— Правильно мыслишь, княже, — сказал он. — Нам нонче каждый лишний день — подмога, а послы, пока туда, пока обратно… Недельки две протянем, так-то!

— Далее, — сжал кулак государь. — Встань, Ингварь.

Ингвар Ингваревич поднялся, спокойно одёргивая рубаху.

— Посылаю тебя в Чернигов, к князю Михаилу Всеволодовичу. Возьмёшь с собою Евпатия. Выпрашивайте у черниговцев полки! Хоть половину полка! Беда пришла большая, надо, чтобы все заодно стояли, а не то перебьют нас поодиночке. Феодор!

Княжич встал.

— Соберёшь даров всяких, мехов да прочего богатства, и к Батыге отъедешь, умилостивишь хана, а заодно разведаешь пути-дороги, глянешь опытным глазом. Но лишнего дня не задерживайся!

— Всё сделаю, батя, — сказал Фёдор.

— А мы? — спросил князь Пронский.

— А мы к битве готовиться станем! — решительно сказал князь рязанский. — Что нам остаётся? Собьём дружины, созовём ополчение, да и двинем на татар!

Князья зашумели, крик подняли, спорить кинулись.

— Вы вспомните, — надсаживался князь Муромский, — как прадед ваш Глеб и дед Ярослав, не желая покоряться Всеволоду чести ради, и сами тяжко претерпели, и землю разорили вконец, а всё одно принуждены были сильнейшему покориться!

— Ни за что! — ревел князь Пронский. — Ни за что кланяться не стану татарам, яко псы смердящим!

— Лучше нам смерть в бою принять, — заключил Юрий Ингваревич, — нежели в поганой воле быть!

Пончик сжался в уголку, чувствуя, как нарастает в душе страх и отчаяние. Его глупые надежды пересилить твердолобых феодалов, склонить их к миру, рассеялись прахом. У князьков был шанс, они могли спасти Рязань, выплачивая Орде ежегодную дань, могли народ уберечь! Но нет, как же им поступиться своею дурацкой честью! А о людях они подумали? Конец настаёт их житью-бытью. Разорение грядёт и гибель, горе и муки. Война…

…В тот же день, ближе к вечеру, Александр выбрался в город и направился к Успенскому собору. Это было добротное беленое здание, на крыльцо которого степенно восходили купцы, важно поднимались дворяне, торопливо карабкались мужики, а в дверях храма сословия равнялись — все одинаково сдёргивали шапки и крестились. Пончик последовал их примеру и вошёл в собор, озарённый мерцающим сиянием свечей. В полутьме гулко разносились плаксивые голоса, молившие Господа о спасении, о ниспослании благодати, о чуде, о здравии… Воровато оглянувшись, Шурик прихватил горящую свечу и незаметно вышел вон.

Обойдя храм, он обнаружил решётчатую дверь в подвал полуоткрытой и спустился по истёртым ступеням в студёный коридорчик с облезлыми стенами, оголявшими кирпичную кладку, и низким сводчатым потолком. Прикрывая дрожащий огонёк ладонью, Пончик дошагал до второго поворота и зашёл в маленькую келью, скорее даже глубокую нишу, на стенке которой висело позеленевшее медное распятие.

Осмотревшись, он пересчитал тонкие кирпичики-плинфы, похожие на коржики, и пошатал пальцами тот, что был отмечен тремя зарубками. Плинфа легко вышла из паза. Александр торопливо вложил пергамент в щель, подумав, что даже не поинтересовался, о чём послание неведомому терциарию.

Молча пожелав удачи «бойцу невидимого фронта», Пончик покинул холодный и пустой церковный подвал.

…Представление о монголах, как о плосколицых и узкоглазых уродцах, измышлено для возжигания пущей ненависти в сердцах потомков тех, кто испытал все тягости ига. На самом-то деле истина, как водится, где-то рядом. К примеру, есть все основания полагать, что сам Чингисхан был высоким, хорошо сложенным, с прямым носом. Во всяком случае, он был рыжим, а представить себе типичного монголоида светловолосым как-то не получается. По крайней мере отец Тэмучина, Есугей-багатур, принадлежал к племени кият-бурджугин, что значит — «синеокие». Так-то вот.

Те, кого принято называть монголо-татарами, были жителями степи, такими же, как гунны, вселявшие ужас в римлян, изнеженных цивилизацией. После поражения на Каталаунских полях[110] гунны разбрелись по Дунаю, плотнее всего населив Паннонию, будущую Венгрию, и Фрисландию — это в Северной Германии. Но что-то не замечается в лицах немцев особой уплощенности и узкоглазия.

Нормальными людьми были гунны, мало чем отличными от европейцев. Вот так же и с монголами дело обстоит, тем более что под этим словом соединились десятки, сотни племён, населявших степи, леса, горы, — нангясы, уйгуры, казахи, таджики, половцы, туркмены, калачи, карлуки, татары-куин, татары-алчи, кият-асары, хакасы, чаншиуты, мангуты, конкотаны, нукузы, киргизы, икирасы, и прочие, и прочие, и прочие. И вот что самое удивительное — завоевателей всегда хватало, но таких, как Тэмучин, не бывало. Ведь ему удалось не только захватить огромные пространства, но и удержать их и собрать в один кулак разноплемённую армию.

После смерти Чингисхана равного ему не рождалось, однако новые владыки монголов не уступали своих владений — они наступали, присоединяя к уже завоеванной половине мира его остаток. Чингизиды просто-напросто пользовались тем, что создал их великий предок. В первую голову — колоссальное, строго вымуштрованное, выдрессированное, отчаянно смелое, летучее войско, настроенное исключительно на победу. Во вторую очередь, ханы имели прекрасную разведку и были научены, как, устрашая и посулами привечая, манипулировать своими врагами, как их лучше перессорить и соблазнить возвышением, за что купить, а за что продать. Вопрос: а почему десятки тысяч степняков бросали всё и шли по зову нойонов и ханов в поход? Из страха? Нет. По зову сердца. По зову разума. По зову алчности. И ещё потому, что монголы были свято уверены: они — избранные. Они верили в Вечно Синее небо и с каждой новой победой убеждались, что путь, указанный Тэмучином, — истинный. Монголы шли в поход, потому что исполняли волю Вечно Синего неба, и следовали за ханом, покровительствуемым Небом.

«Мы веруем во единого Бога, — говорили они, — которым живём и умираем; но как руке Бог дал различные пальцы, так и людям дал различные пути к спасению: вам Бог дал Писание, и вы его не соблюдаете; нам дал колдунов, мы делаем то, что они нам говорят, и живём в мире…»

…Снегопад выбелил степь, скрыл траву под искристыми увалами. Серая хмарь была так плотна и так густа, что солнце даже расплывчатым пятном не выделялось на небе, просевшем однообразной пеленой, равно цедившей холодный и тусклый свет.

Чёрными островками в снежном море выделялись рощицы, далеко-далеко, на краю зримого мира, сливавшиеся в синюю полоску леса. Не дебрей, ещё не дебрей — заросли дуба, липы, клёна тянулись разрывчато, перемежаясь обширнейшими лугами. Здесь лес смешивался со степью, клиньями углубляясь в Дикое Поле, окружая разнотравье, но не смыкая рощи воедино.

Монгольское войско казалось гигантским кочевьем, ставшим на зимовку, и только обгорелые брёвна Онузы свидетельствовали: война идёт.

Юрты и шатры-джодгоры делили степь на истоптанную гутулами и копытами, разрытую конями до земли, запачканную кострищами, загаженную, испятнанную коричневым и жёлтым, — и нетронуто-снежную, девственно-чистую, безмолвную и пустынную. Но недолго сохранялось деление — цепочки следов всё чаще прочерчивали наст, то расходясь, то скрещиваясь, завивая петли и выводя зигзаги.

Вот и савраска метит снег, хрупко ступая по целине. Иногда он останавливался, чтобы копытом разгрести холодные хлопья, и добирался до травы, высохшей на корню.