Копья народа
(Рассказы и повести) - Иванов-Леонов Валентин Георгиевич - Страница 7

Он услышал позади себя шорох и замолчал. В кустах кто-то прятался.

Анна со страхом глядела на темный кустарник. Если полиция поймает их, белую и африканца, здесь, в темной аллее, ей и ему грозят годы тюрьмы по «закону о безнравственности».

На скулах Мкизе вспухли, застыли желваки. Что бы ни случилось, он Анны не выдаст. Не выдаст, если даже пришлось бы умереть. Полиция это или цоци?[12]

— Инкосикази, госпожа, — начал он тоном преданного слуги, — вы напрасно ждете. Этот человек не придет.

Анна поднялась. Она держалась стойко.

— Пойдемте домой, инкосикази. — И шепотом: — У вас есть оружие?

Анна молча коснулась сумочки. Почти все европейцы в городе были вооружены. В Иоганнесбурге гангстеров не меньше, чем в Чикаго.

Они двинулись сквозь кусты. Генри, вынув пистолет, с нарочитым спокойствием шагал за Анной. Позади — легкий шум, осторожные шаги.

Шорохи раздавались то слева, то справа и стали опережать их. Генри и Анна почти бежали. Анна спотыкалась. Генри держал ее за руку.

На небольшой полянке их настигли преследователи. Полицейских было трое: офицер-европеец и два констебля-африканца. Луна тускло светила из-за туч.

Генри глядел на полицейских, слегка наклонив голову. Нижняя челюсть его угрожающе выдвинулась вперед.

— Бегите! — Он дотронулся до плеча Анны и шагнул за толстый ствол джакаранды.

— А вы? Я одна не могу…

— Милая Анна, я прошу. Вы хотите, чтобы нас задержали вместе? Бегите!

И Анна побежала.

— Девку держи, Тембе! — гаркнул офицер.

Головастый констебль Тембе, подняв дубинку, ринулся за Анной.

— Стой! Назад! — крикнул Мкизе полицейскому. Он выбросил руку с пистолетом. Гулко ударил предупредительный выстрел. Головастый Тембе ткнулся с разбегу в траву и замер, словно хамелеон, внезапно обнаруживший опасность. Светлая кофта Анны исчезла за кустами. Двое, пригибаясь, бежали к Генри. Офицер выстрелил. Пуля цокнула в дерево. Мкизе дважды нажал спусковой крючок. Грохот выстрелов бросил второго полицейского на траву, придавил к земле. Офицер-европеец сделал еще несколько шагов и остановился, будто налетел на стену. Пистолет Мкизе в упор смотрел на него. Высокомерие и страх боролись в душе офицера. Он не хотел показывать этому «банту» — нарушителю, что испугался. Он пятился, медленно поднимая руки.

— Ложись!

— Слушай ты, проклятый кафр, — начал офицер, дрожа от ярости, и Мкизе чуть не вскрикнул от удивления: Ло! Сам Вилли Бур! Так вот он, исчезнувший на многие годы. Укрылся, хитрый цоци, в полиции.

— Слушай ты, Джон, нам нужна девка… — орал Вилли.

— Ложись! — Мкизе стал давить на спусковой крючок.

Вилли Бур выругался и лег ничком. Прикрыв лицо ладонью, чтобы Вилли не узнал его, Мкизе подошел и выбил ногой оружие. Затем не торопясь — теперь он целиком владел положением: полицейские-африканцы не были вооружены — положил пистолет в карман и побежал. Он летел сквозь кусты в сторону забора, слыша за собой шаги преследователей и думая о том, что Вилли Буру не поздоровится, если он догонит его. Ему, Генри Мкизе, не нужно будет даже стрелять. Он убьет его словом, одним лишь словом.

Вилли Бур, или, как его звали сейчас, Вильям Гендерсон, долго гнался со своими полицейскими за «нарушителем морали» по ночному парку, но тот исчез.

— Если кто из вас проболтается, — сказал Вилли полицейским, — про пистолет и вообще, тот пожалеет, что родился на свет. Слышите вы, рожи?

Трое вышли из парка и направились к центру города. Случай бесил Гендерсона. Банту заставил их, троих полицейских, повиноваться! Ему казалось теперь, что он где-то слышал раньше голос парня. Ну ничего, они еще повстречаются!

Гендерсон вышел из полицейского участка, осмотрелся, ничего подозрительного не заметил и зашагал по направлению к Джерти-стрит. Было уже утро.

На углу стояла пожилая африканка в красной косынке. Никто никогда не заподозрил бы, что эта чернокожая женщина — мать офицера-европейца.

Гендерсон, встречаясь с матерью Марией Мтетвой, всегда испытывал страх.

Цветной Вильям Гендерсон-Мтетва, которого в детстве звали Вилли Бур, уже давно стал «белым». Исполнилась мечта его матери. У него была европейская внешность. Все: цвет, черты лица, волосы — все было как у европейца. Почему бы ему, Вилли, и не воспользоваться этим, когда цветных вокруг притесняют, не дают хорошей работы, а если и дают, то платят в три-четыре раза меньше, чем европейцам? Разве это справедливо? После окончания школы для цветных он купил себе документы на имя Вильяма Гендерсона. Он сменил много мест, чтобы замести следы: работал продавцом в музыкальном магазине, почтальоном, шофером. Наконец, устроился в полицию. Он жил теперь в европейском квартале Иоганнесбурга, в прекрасном особняке, обзавелся влиятельными родственниками. Жизнь Вилли была лучше, чем у его друзей по африканской локации, где жили его чернокожая мать, чернокожие братья и сестра. Вилли родился года через два после смерти отца своих братьев. Мария Мтетва была тогда красавицей и повстречалась с каким-то белым. В те годы это было не так строго.

Перед Вилли открывалась прекрасная карьера. Но проклятье всегда висело над ним. Он боялся встреч с прежними знакомыми. Это отравляло существование. Если когда-нибудь откроется, что он цветной, это будет катастрофой. Однажды он столкнулся на улице со своим чернокожим братом Себесе. Вилли едва успел отвернуться. Себесе не узнал его, европейца в полицейской форме.

Когда его перевели в специальную ночную полицию, Вилли был рад: ночью меньше возможности встретиться со старыми знакомыми. Задачей ночного отдела было вылавливать «нарушителей морали», то есть ловить парочки разного цвета: белого и черную, белого и цветную. Пары одного цвета его не интересовали. Они могли делать все, что им угодно…

Мария Мтетва, худая, постаревшая, стояла с узлом на голове. Глаза ее ласкали сына. Поравнявшись с ней, Вилли приказал снять узел.

— Что у тебя тут? — спросил он строго, посматривая по сторонам. Мать послушно развязывала узел. Этот способ встреч придумал Гендерсон.

Поблизости никого не было, и Вилли сказал мягко:

— Здравствуй, мама. Как ты живешь?

Мария оживилась, поправила красную косынку, рассказала, что брат Себесе опять попал в тюрьму, связался с шайкой цоци.

— Ты не можешь его выпустить, Вилли?

Вилли засмеялся. Мать думает, что он министр юстиции.

Вилли покопался в узле и оставил на дне его десятирандовую бумажку.

— А у нас сегодня как раз ни цента, Вилли, — запричитала Мария, готовая расплакаться. — Да благословит бог твою добрую душу.

— Ну пойдем, — сказал Вилли строго, заметив неподалеку прохожего, который внимательно смотрел на них.

— Не говори брату и сестре, от кого деньги, — наставлял он мать, — еще нагрянут ко мне в гости. Им-то что…

Мария то и дело поворачивалась, счастливо смотрела на сына.

— Не смотри же так на меня! Ты арестована. Ты что, хочешь моего несчастья?

Они шли медленно, мать немного впереди.

— Знаешь, мама, тяжелое у меня положение. Да не поворачивайся ты! Смотри прямо! Очень тяжелое.

— Так возьми свои десять рандов. Мы обойдемся.

— Да не в деньгах дело. Я ведь недавно женился. И опасаюсь.

Мать вопросительно посмотрела на него.

— Опять ты смотришь. Понимаешь: Элина — белая, из состоятельной семьи, в общем прекрасная партия.

— Очень хорошо, Вилли.

— Хорошо? А вдруг родятся цветные дети? Что тогда? А ее отец, Краммер, майор отдела безопасности, ну, особой полиции!

— А может быть, и не будут цветными? Вот ты ведь родился белым, таким же как… как твой отец.

— А если будут?

— Может, и не будут.

— О боже! Что за жизнь.

Они не могли договориться. Генри Мкизе и трое членов Общества европейцев-демократов второй час уговаривали Иоганнеса Принслоо покинуть страну. Иоганнес, сутуловатый бур с выпирающими из-под светлой блузы костями и усталыми синими глазами, ехать не соглашался. Все доверяли друг другу, говорили откровенно. И Принслоо и его друзья из общества были противниками апартеида — политики насильственного расселения людей по цвету кожи. Они выступали против бесправия африканцев и цветных не только потому, что не хотели гражданской войны, но и потому, что не желали жить за счет грабежа другого народа. Принслоо открыто водил компанию с «кафрами», чего закон не разрешал. Отстаивая свои принципы, он любил ссылаться на евангелие и взывать к совести власть имущих.