Командиры мужают в боях - Исаков Иван Степанович - Страница 14

Нашему батальону предстояло наступать в направлении курган +2.6, Купьеваха, Перемога. Для этого нам надо было произвести небольшую перегруппировку, часть занимаемого участка передать другим подразделениям.

Под вечер мы с комиссаром пошли к минометчикам, чтобы уточнить для них цели на случай, если неприятель попытается помешать нам произвести смену.

Старший политрук Соколов доложил, что минометная рота готова к открытию огня. Интересовавшие нас вражеские огневые точки минометчики уже пристреляли. В это время гитлеровцы начали, обстреливать 3-ю роту.

— Раньше с этого направления огня не велось, — встревожился я. — Значит, у фрицев появились новые минометы.

Командир минометной роты Цурбанов взял буссоль (прибор, которым артиллеристы пользуются при подготовке данных для стрельбы) и побежал на свой НП, находившийся в нескольких десятках метров от огневых позиций. Оттуда хорошо просматривалась оборона фашистов. Спустя несколько минут он передал данные первому расчету, затем скомандовал:

— Одной миной, огонь!

После нескольких выстрелов Цурбанов, сделав поправки, приказал:

— Взводу — три мины, беглый… огонь!

Ракчеев с Соколовым стояли чуть в сторонке от минометов, а я подошел к одному из расчетов и начал наблюдать за его действиями. Неожиданно раздался истошный крик Цурбанова:

— Куда?!

Видимо, он хотел кого-то от чего-то предостеречь, но не успел. И мы услышали его голос, полный отчаяния:

— Ложись!

В тот же миг на позиции, где находился и я, раздался взрыв. Я упал, по-видимому, от толчка, но сразу же поднялся на ноги. Вижу: Ракчеев лежит, политрук Соколов, схватившись за живот, катится под откос, в лотках горят дополнительные заряды, ствола у миномета нет, осталась лишь одна плита и что-то от двуноги-лафета. Первый номер изуродован, но еще жив, второй убит. Подбежал Цурбанов, принялся растаскивать лотки, а я — ящики с минами.

Послышался стон Ракчеева:

— Сердце… сердце…

Бросился к нему:

— Что с тобой?

— Сердце болит, сердце… — твердил он.

Я расстегнул его телогрейку, гимнастерку и увидел в области сердца кровоподтек. Телогрейка была изодрана, в вате застряло много мелких осколков. Я стал успокаивать Михаила Ильича: все в порядке, раны нет, а только синяк. Смотрю, ему плохо: бледный, из-под подбородка стекает кровь. Поднял его голову, в шее торчали два или три мелких осколка, я их вытащил, наложил бинт. Потом вместе с Цурбановым кое-как перевязали Соколова, он был тяжело ранен.

— Жаль Соколова, хороший политрук, — с горечью сказал Цурбанов. — Как раз сегодня он получил приказ о назначении в политотдел дивизии, но решил идти туда завтра. Хотел еще немного побыть в роте…

А неподалеку, возле дерева, стоял и ругался младший лейтенант Кабанов, только что вернувшийся из госпиталя. Он был еще с вещевым мешком. И вот его снова ранило в бедро. Мы оказали помощь и ему.

Виной всему был первый номер: после выстрела он сразу же зарядил миномет, а второй номер, зная, что мину в ствол опускает только он, послал туда вторую. Они и взорвались. Так недисциплинированность одного бойца привела к катастрофе. В ночь на 12 мая батальон занял исходную позицию для атаки. Во второй половине ночи саперы сделали проходы в минных полях.

Нам объявили приказ командующего фронтом, в котором отмечалось, что в войне наступает новый этап — этап освобождения нашей Родины. Это еще больше воодушевило нас. Бойцы и командиры рвались в бой.

Все шло по плану. Ранним утром раздались мощные залпы, началась артиллерийская подготовка. В ротах напряженно ожидали сигнала к атаке. У людей словно выросли крылья: с нами артиллерия, танки, самолеты! О себе, о том, что сейчас произойдет, — прорвемся ли, ранят ли, убьют ли, — в тот момент не думалось.

В расположении немцев все потонуло в дыму разрывов. Кургана +2.6 совсем не было видно. Наконец сигнал подан. Роты дружно поднялись и, ведя огонь на ходу, устремились к кургану +2.6. В первой линии окопов мы не встретили сопротивления, наша артиллерия все перевернула здесь вверх дном. В блиндажах и траншеях было белым-бело от пуха и пера. Гитлеровцы жили с комфортом. Они поотнимали у населения тюфяки, подушки, перины и перетащили к себе.

Почти без потерь батальон достиг Купьевахи, расположенной в низине. За ней виднелись возвышенность и лес.

Я со штабом двигался за ротами на расстоянии трех-сот — четырехсот метров. В батальоне штаб — это адъютант старший, два-три ординарца, несколько связных да один-два телефониста.

Поднявшись на курган, я увидел тяжелый, забрызганный грязью КВ, окрашенный в защитный цвет. На башне белой краской выведено «За нашу Советскую Родину!» Расчет противотанкового ружья вел по нему огонь. КВ развернулся и дал очередь по бойцам. Что за дикость! Я побежал к петеэровцам.

— Что вы делаете? Это ведь наш танк!

— Нет, — возразили мне, — немецкий.

— Да на нем же написано «За нашу Советскую Родину!»

А мне в ответ:

— Это он подмаскировался.

Бойцы впервые увидели КВ и никак не хотели верить мне. Тогда я подошел к машине, постучал палкой по броне. Люк открылся, показался командир.

— Что же вы бьете по своим? — спросил я его.

— А что остается делать? — развел он руками. — Мы и сигналы давали, а они по нас все лупят и лупят. Поглядите, что сделали с механиком.

Из танка вылез водитель, лицо у него в крови. Оказывается, петеэровская пуля угодила в триплекс, и механика обдало брызгами стекла.

Танк попал в колдобину и застрял в раскисшем грунте. Сколько ни бился механик — ни с места. Мы помогли ему. Бойцы притащили, длинное бревно, танкисты привязали его к гусеницам и завели мотор. Танк тронулся с места, пополз. Бревно уперлось в землю, и машина постепенно стала приподниматься. Еще немного, и КВ, опираясь на бревно и отталкивая его назад, выбрался из колдобины. В этот момент я увидел, как в отдалении по желтому жнивью бежали наши, а неприятельский пулемет с возвышенности за Купьевахой бил по ним. Цепь вынуждена была залечь. Я— к командиру танка.

— Ударьте вон по той огневой точке.

Башня КВ медленно повернулась, прогремел выстрел. Там, где стрекотал вражеский пулемет, взметнулся взрыв. Наша пехота снова двинулась вперед. «Насколько легче воевать, когда с пехотой танки», — подумал я.

Привели пленного офицера. Он смотрел на КВ со страхом. Я показал палкой на КВ и сказал:

— Рус панцир, понимаешь, наш панцир!

Пленный забормотал: «Гут, гут…». Но и эти слова застряли в его глотке, так как танкист направил пушку в сторону гитлеровца. Тот побелел, видимо решив, что его сейчас расстреляют.

У нас один сержант немного говорил по-немецки.

— Спроси, кто он, — попросил я его.

— Врач, — ответил пленный.

— Раз врач, пусть окажет помощь механику-водителю, — приказал я.

Немец осмотрел рану, взял индивидуальный пакет, перевязал. Умело. Видно, и впрямь врач. Я отправил его в тыл.

Наступление продолжалось. Позади, в лесу, оставались группы фашистов, но поняв, что очутились у нас в тылу, они бросили оборону и начали отходить. Им преградили дорогу пулеметчики Самохина. Около шестидесяти-семидесяти гитлеровцев пустились бежать. Но куда бы они ни повернули, их настигали пули наших «максимов». Кто-то из пулеметчиков стал кричать им, чтобы сдавались. Оставшиеся в живых неприятельские солдаты то ли услышали его, то ли, осознав безвыходность своего положения, сложили оружие.

Авиация надежно прикрывала нас с воздуха и наносила удары по врагу. Воодушевленные успехом, бойцы продолжали гнать противника.

Овладев Купьевахой и находившимися здесь несколькими складами фашистов, мы выбили их и из населенного пункта Перемога, где захватили и незамедлительно пустили в дело немецкую артиллерийскую батарею.

Так закончился первый день боев. Наш полк вывели во второй эшелон дивизии, и теперь он наступал вслед за 42-м гвардейским стрелковым полком.

На третьи сутки наши передовые части были уже на ближних подступах к Харькову. Вместе с ними оказалась и одна из наших рот, которую пришлось вернуть обратно на позиции батальона.