Римская рулетка - Ярвет Петр - Страница 9
- Предыдущая
- 9/77
- Следующая
Оглянувшись, Белосток воссоздал картину с беспощадной четкостью: он приземлился на обочину дороги и по инерции соскользнул головой вниз с невысокой насыпи. Травы там было немного, в основном земля, сухая и пыльная, поэтому свитер на груди и выглядит как хорошо поработавший половичок у двери. А есть ведь еще лицо. Царапины, пожалуй, сойдут за боевые шрамы и милицейский произвол, но комья – тьфу ты – песчаной грязи, – тьфу, мля! В таком виде фотографироваться нельзя.
– Батя! – осторожно позвал кто-то с дороги.
– Чего, Батя?! – немедленно озверился Белосток, ожесточенно отряхивая штанины пиджачной пары, пиджак которой исчез в неизвестном направлении. Локти и колени выглядели на удивление пристойно, можно подумать, Белого Магистра аккуратно положили на дорогу и только потом спихнули неведомой силой вниз. – Чего еще, Батя?! Ты карты принес или нет?
– Вот… – Парень в черной, с оранжевой подкладкой, синтетической куртке осторожно спускался по склону, в руке у него сиротливо торчали дама бубен и пятерка треф. – Я принес карты. Бать, а где мы? А это кто?
Анатолий Белаш застыл, не завершив процесса раскатывания рукава на правой руке, и огляделся еще одним взглядом ниндзя, тоже мгновенным, но уже более внимательным. Кругом было солнечно и хорошо. Склоны холмов покрывала вьющаяся курчавая растительность, увешанная гроздьями синих ягод. Розовела будочка из мрамора на отдаленной скале. Пылало солнце, и белела пыльная дорога, по которой неспешно двигались две лошади, поблескивающие золотом на солнце. На каждой кто-то сидел.
Мгновенно желтый туман закрутился перед глазами Анатолия, сконденсировался в виде пожелтелой газетной вырезки, а затем словно вспышка молнии прорвала ветхую бумагу, и в вихре огненной радуги закружилось все: передовицы в газетах, учебники истории, милицейские протоколы и спортзал старой типографии, чья-то чужая свадьба и отблеск скальпеля, который готов вонзиться в запястье под закатанным рукавом белого свитера.
– Чудь! – воскликнул не своим, хриплым и грозным, а, напротив, необычайно чистым и светлым голосом бритоголовый и бородатый Белый Магистр и тут же вторично рухнул в придорожный кювет, по дороге прихватив лопатообразной ладонью готового разрыдаться паренька с игральными картами, крепко зажатыми в правой руке. – Санька! – жарко зашептал Беляш, вглядываясь в двух совершенно первобытного вида всадников. На левом боку каждого блестел короткий бронзовый меч, одеяния, освещенные полуденным солнцем, заставляли жмуриться – красное, синее на белом фоне, но это была не ядовитая краска, нарисованная сингапурским фломастером, нет. – Санька! Получилось!
– Я думал, – всхлипывал подросток, дополнительно пораженный тем, что вождь впервые обратился к нему по имени, а стало быть, помнит его. – Я думал, кино снимают!
– Какое, к ешкиной коловерти, кино?! – Белосток отчетливо увидел на расстоянии доброй сотни метров, как электрической искрой блеснул сапфировый перстень на руке одного из конников, когда тот широким жестом обвел окружающую их всех благодать. – Это, Санька, самая, настоящая Чудь, исконное царство древних славян!
Санька горестно замолк. Его жизненный опыт насчитывал неоднократные обращения к потусторонним и мистическим силам. Он курил контрабандную коноплю, на поверку оказавшуюся полынью, ел экстази в клубе «Хамани», однажды на пикнике в Рощино попробовал отвар из мухоморов, после чего стойко возненавидел наркоманию вообще и наркоманов в частности. Ну не был он настроен на реализацию древних обрядов. После древнего обряда может два дня болеть голова, а потом притащишься домой и будешь полчаса мытариться в ванной, согнувшись в позе сломанной ветки карельской березы и подставив голову под холодную воду.
Саньке оставалось только искренне понадеяться, что бред, в данном случае уж больно неприятно реальный, рассосется и он вернется в привычную жизнь. «Ну, постою под холодной водой час». Пока же следует неукоснительно выполнять указания Магистра, которого тоже, видать, торкнуло крепко.
– Эти двое нас пока не видят, Санька. Я было подумал выйти к ним на дорогу. Это же Чудь, здесь все по-русски понимать должны. Но видишь, Санька, мы же не знаем заранее, кто это. Может, это друзья, а может, и враги? Может, это набег какой-нибудь. Ты голову не высовывай. Мы сейчас ящерицами вон до тех кустов, потом по лощинке до столба… Кстати, орел на столбе, видишь? Это тевтонский символ. Нет, Сань, ешкина шаланда, ты подумай… – Голос Белостока как приобрел торжествующее звучание, так и не смог от него избавиться.
Санька слышал такие голоса только в компьютерных клубах, когда кто-то, понахватав фрагов на карте, уже прет к вожделенному выходу с этапа, впереди уже чисто, патронов вдоволь, но бежать еще надо, еще один поворот, еще один тоннель…
– Ляжем давай, – захлебывался радостью Магистр Белый. – Задницу не оттопыривай, заметят. Ну, ты смотри, как они тут одеты, блин, белые все. Белые! Отобрать бы эти железки, тогда бы поговорили. Давай к тем камням наверху, там дорога ближе, там мы их и снимем. Чего лежишь-то? Бегом давай. Эх, Санька, в армии ты не служил…
Дмитрий Хромин лежал с закрытыми глазами. Открывать их не имело смысла: губы, нос и брови тонули в мягком, теплом, посапывающем, а щеку щекотали прядки волос, много мягче и гуще, чем его собственное желтоватое мочало. Вроде женщины пользуются разными шампунями, духами и всякими там притираниями, а разве спутаешь, только проснувшись, еще не вспомнив, кто за ночь порядочно отлежал тебе правую или левую руку, разве не распознаешь с первого осознанного вздоха запах женских волос?
– Ма-а-аш… – пробормотал Хромин, пытаясь пошевелить пальцами руки, на которой уютно пристроилось теплое и сопящее. Потом свободной рукой пошарил одеяло. Не было одеяла. Тепло, а одеяла нет…
– Ма-ары-сь… – еще более уверенно промурчал Промин. Ситуация сводилась к однозначной оценке: Пашкина дача.
Мария рисковала привести сюда жениха, только когда родители, вице-губернаторская чета, отправлялись, утомленные радением за нужды города, в оплаченные отпуска для поправки здоровья. За последние полгода такое случалось трижды. И всякий раз Дмитрий Хромин расплачивался за неземное блаженство общения с поднаторевшей в познании мужской и женской подсознательной страстности студентки факультета психологии, за необозримость кровати в вице-губернаторской спальне и за эвкалиптовый чай в маленькой сауне утренней головной болью.
Приученное финской баней к жаре семейство, выходцы из Краснодара, поддерживало в жилых помещениях температуру выше всяких гигиенических норм. Что они с Машкой, с Ма-ры-сей, пили в предыдущий вечер, красиво завернувшись в простыни, Дмитрий Хромин припомнить не смог и попытался угадать, прислушиваясь к молоточкам, вбивающим гвоздики в череп изнутри. Зеленое и липкое – это «Шатрез». Белое, с молочным привкусом, – это «Дюгонь»… Или «Дюпонь»… Легонький ликерчик на ночь бедному мальчику, правда, Дим?
Лежащее рядом существо ласково заскулило в ответ, и Хромин, поборов естественное желание прокашляться, просморкаться и протереть уголки глаз, поймал пару глотков теплого воздуха, который они надышали за все полноценные часы ночного блаженства. Потом облизал сухие губы шершавым языком и принялся размеренно поглаживать Машкин затылок, с переходом на шею, на позвоночник, там, где он выступает трогательным кошачьим хребетиком из-под шелковой ночнушки.
Разумеется, ни один нормальный мужик не испытывает потребности гладить хоть что-то, кроме собственных висков, пробудившись с отлежанной рукой и отбитыми воспоминаниями о предыдущей ночи, но гладить надо. Одно из правил жизненного опыта Хромина, сравнимое по непреложности с требованием не конфликтовать с правоохранительными органами, гласило: гладить! Потому что есть органы важнее правоохранительных! Потому что если будешь вспоминать кого, за что и почему гладишь, можешь упустить самые ключевые моменты, благодаря которым оказываешься в спальнях вице-мэров.
- Предыдущая
- 9/77
- Следующая
