Человек, рисующий синие круги - Варгас Фред - Страница 2
- Предыдущая
- 2/47
- Следующая
Он спросил об этом у одного из инспекторов, молодой женщины, бывшей тогда его непосредственной начальницей (ему порой так хотелось ее поцеловать, но он не смел, ведь она была на десять лет старше его). Она смутилась, а потом сказала: «Вы могли бы и сами догадаться. Взгляните в зеркало и сразу все поймете». В тот же вечер он с сожалением изучал свое отражение: невысокий, плотный, темноволосый - ему-то самому нравились высокие белокурые люди. А на следующий день сказал ей: «Я постоял перед зеркалом, посмотрел, но так и не понял, о чем вы вчера говорили».
«Адамберг, - произнесла инспекторша немного устало и раздраженно, - к чему все эти разговоры? Зачем вы задаете подобные вопросы? Мы должны работать, у нас дело о краже часов - вот и все, что вы должны понимать, я же не имею ни малейшего желания обсуждать ваши внешние данные. - А потом добавила: - Мне не платят за то, чтобы я обсуждала с вами ваши внешние данные».
«Ладно-ладно, - сказал Жан-Батист, - только не надо так переживать».
Час спустя стук пишущей машинки вдруг затих, и Адамберг услышал, что начальница его зовет. Она была крайне раздосадована. «Давайте покончим с вашим вопросом, - заявила она. - Скажем так: вы выглядите как юный леший, вот и все». Он спросил: «Вы хотите сказать, что это существо примитивно и безобразно?» Она, казалось, совсем потеряла терпение: «Не заставляйте меня говорить, что вы писаный красавец, Адамберг. Но вашего обаяния вполне хватило бы на тысячу мужчин. Думаю, что с этим вполне можно жить, не так ли?» Ее голос прозвучал не только устало, но и нежно, - в этом молодой человек был совершенно уверен. Он вспоминал ее слова с волнением и трепетом, в особенности потому что так она больше с ним не говорила. Он ждал продолжения, и сердце его сжималось. Может быть, она даже хотела его поцеловать, может быть… но она вновь заговорила с ним официальным тоном и больше не возвращалась к этому разговору. Лишь добавила несколько слов, словно совсем отчаявшись: «Вам нечего делать в полиции, Жан-Батист. Лешие в полиции не служат».
Она ошибалась. В течение следующих пяти лет он раскрыл одно за другим четыре убийства, причем вел расследование так, что его коллеги сочли это просто невероятным, а следовательно, неправильным и возмутительным. «Ты ни фига не делаешь, Адамберг, - говорили они. - Ты торчишь в конторе, слоняешься из стороны в сторону, витаешь в облаках, разглядываешь голую стену, рисуешь какие-то каракули, пристроив листок на коленке - словно у тебя в ушах звучат потусторонние голоса, а перед глазами проходят картины реальных событий, - и вдруг в один прекрасный день появляешься и беззаботно, любезным тоном сообщаешь: «Нужно арестовать господина кюре, это он задушил мальчика, чтобы тот не проговорился».
Юный леший, раскрывший четыре убийства, вскоре стал инспектором, а потом комиссаром, и все эти годы он по-прежнему часами что-то чертил, расправив свои бесформенные брюки и пристроив на коленях листок бумаги. И вот две недели назад ему предложили место в Париже. Он покинул кабинет, где за двадцать лет его карандашом было изрисовано все вокруг, и где за все это время жизнь так и не успела ему наскучить.
Однако как же порой ему досаждали люди! Он почти всегда заведомо знал, что именно ему предстоит услышать. И всякий раз, когда он думал: «Сейчас этот тип скажет то-то и то-то», - он злился на себя, он был самому себе противен, в особенности в тех случаях, когда ему действительно говорили то, что он и предполагал. Он по-настоящему страдал, прося какое-нибудь божество хоть на один-единственный день сделать так, чтобы случилось нечто неожиданное, а он бы ничего не знал заранее.
Жан-Батист Адамберг помешивал кофе, сидя в бистро напротив нового места службы. Понимал ли он теперь, почему его когда-то прозвали Лешим? Да, сейчас он представлял себе это несколько яснее, но ведь люди всегда несколько небрежно обращаются со словами. Он сам тоже. Абсолютно точно было одно: только Париж напоминал ему тот горный край, который, как он уже понял, был так ему необходим.
Париж, каменный город.
Здесь довольно много деревьев, что неизбежно, но на них можно не обращать внимания, просто не смотреть. Что касается скверов, мимо них лучше вообще не ходить, и тогда все вообще будет отлично. Из всего растительного мира Адамберг любил только хилые кустарники да овощи со съедобной подземной частью. Можно было сказать определенно, что комиссар не очень-то изменился с годами, потому что его новые коллеги реагировали на него точно так же, как прежние сослуживцы в Пиренеях, двадцать лет назад: так же растерянно поглядывали, так же перешептывались за его спиной, качали головами, скорбно поджимали губы и беспомощно разводили руками. Все эти живые картины означали только одно: «Что за странный субъект?»
Адамберг мягко улыбнулся, мягко пожал всем руки, сказал несколько слов и выслушал, что скажут другие, - ведь он все и всегда делал мягко. Но прошло уже одиннадцать дней, а у его коллег по-прежнему при встрече с ним появлялось такое выражение, словно им было невдомек, с существом какой загадочной породы им приходится иметь дело, и чем оно питается, и как с ним говорить, как привести его в доброе расположение духа и как привлечь его внимание. Вот уже одиннадцать дней, как в комиссариате 5-го округа все только и делали, что шептались между собой, словно оказались в щекотливом положении, из-за чего нарушилась их привычная жизнь.
В отличие от первых лет службы в Пиренеях, теперь, благодаря его репутации, все было гораздо проще. Тем не менее, это вовсе не позволяло ему забывать о том, что он здесь чужак. Буквально накануне он слышал, как старейший из сотрудников-парижан тихонько сказал другому: «Представь себе, он раньше служил в Пиренеях, это же на другом конце света».
Адамбергу уже полчаса как следовало находиться на рабочем месте, а он все продолжал сидеть в бистро напротив комиссариата, помешивая кофе. И вовсе не оттого, что теперь, когда ему исполнилось сорок пять и все его уважали, он позволял себе опаздывать на службу. Он опаздывал и в двадцать лет. Он даже родиться опоздал на целых шестнадцать дней. У Адамберга никогда не было часов, он даже не мог объяснить почему, ведь он не питал отвращения к часам. Впрочем, как и к зонтикам. Да и ни к чему вообще. Дело не в том, что он всегда стремился делать только то, что хочется, просто он не был способен перебороть себя и сделать нечто противоречащее его настрою в данный момент. Он не смог так поступить даже тогда, когда мечтал понравиться очаровательной инспекторше. Не смог даже ради нее. Считалось, что Адамберг - случай безнадежный, и ему самому тоже так казалось. Хотя и не всегда.
А сегодня он был настроен сидеть и медленно помешивать кофе. Один тип позволил себя убить, и случилось это на его собственном складе текстиля. Он проворачивал весьма сомнительные дела, и три инспектора теперь разбирали его картотеку, в полной уверенности, что именно среди его клиентов они найдут убийцу.
Адамберга перестал беспокоить исход этого дела, после того как он познакомился с семьей покойного. В то время как его инспекторы искали клиента-злодея, и у них даже появилась одна серьезная версия, комиссар все внимательнее присматривался к пасынку убитого, Патрису Верну, красивому парню двадцати трех лет, утонченному и романтичному. Адамберг ничего не предпринимал, он только наблюдал за молодым человеком. Он уже трижды вызывал его в комиссариат под разными предлогами и задавал ему всевозможные вопросы, например, как он воспринимал то, что его отчим был лыс, не вызывало ли это у него отвращения, интересовался ли он работой текстильных фабрик, что он почувствовал, когда из-за аварии в районе выключился свет, чем, на его взгляд, объясняется повальное увлечение людей генеалогией.
Последняя их встреча, накануне днем, прошла примерно так:
- Скажите, вы считаете себя красивым? - спросил Адамберг.
- Мне было бы трудно ответить «нет».
- И вы правы.
- Не могли бы вы объяснить, почему меня опять сюда вызвали?
- Предыдущая
- 2/47
- Следующая
