Страж западни
(Повесть) - Королев Анатолий Васильевич - Страница 5

За окном смеркалось.

Муравьев решил было включить настольную лампу, но передумал. Кабинет находился на первом этаже, окном на площадь, и он бы не желал привлечь внимание постороннего глаза ранним электрическим светом, хотя полумглы не выносил категорически, — ему предстояло выполнить одну деликатную операцию.

Открыв ключом секретный ящик письменного стола, Алексей Петрович машинально установил наличие всех тринадцати предметов, лежащих особо в этом неглубоком среднем ящике, и осторожно достал из пенкового пенальца тонкую круглую палочку диаметром с вязальную спицу и расщепленную до половины своей длины. Это приспособление для перлюстрации, то есть тайного вскрытия и просмотра писем без ведома адресата, было изобретено одним хитроумным цензором. Дело в том, что традиционный способ вскрытия конвертов нагретым бритвенным лезвием или раскаленной стальной проволочкой, с помощью которых срезались восковые и сургучные печати, был ненадежен (по прочтении письма печать, разумеется, возвращалась на прежнее место), нагретые лезвия или проволочки часто повреждали белизну конверта, оставляя чуть заметные паленые следы. Внимательный адресат мог по ним установить факт перлюстрации.

«Волшебная палочка» отныне сделала вскрытие запечатанных конвертов и пакетов занятием для дилетантов. Взяв в руки плотный конверт, перехваченный сегодня утром у генерала Арчилова и адресованный некоему Николаю Гарду в Париж, Алексей Петрович осторожно ввел палочку в запечатанный конверт у самого верхнего угла, где находится небольшое отверстие, поймал расщепом вложенное внутрь письмо, медленно протолкнул устройство по диагонали конверта до противоположного угла, затем, быстро вращая палочку по часовой стрелке, намотал почтовую бумагу вокруг деревянной спицы и осторожным движением вытащил навернутое письмо из угла конверта через отверстие.

Расправил листок.

У генерала был прекрасный, почти каллиграфический почерк. Особенно удавались ему прописные буквы. Алексей Петрович невольно залюбовался, такие пустячки ему были дороги. И написано письмо было на гладкой бумаге типа «верже» с неясными водяными знаками, которые просвечивали, как морозные узоры на стеклах.

Местами письмо было написано на французском.

«Любезный мой друг Никоша!

В ту самую минуту, когда я пишу эти слова, светит самое лучезарное мирное солнышко. Небу нет дела до нас. Оно похоже на брюхо свежей речной рыбы…»

Взгляд Муравьева разочарованно скользнул через строчки.

«…еще вчера мы играли с ним в вист, и вот те на».

«…насчет лечения кумысом ничего сказать не могу. Я сейчас исповедую только один медицинский метод — отворяю кровь. Adieu».

В письме не было ничего компрометирующего генерала в глазах ставки, никаких кислых настроений, никаких сомнений по поводу похода на Москву, и Алексей Петрович испытал чувство досады. Он не любил Арчилова. Тот отвечал тоже неприязнью.

Самое пустейшее письмецо! И как только можно сочинять такие опусы? Да еще посылать их через полмира «его высокоблагородию Н. Гарду, ул. Грюнель, 32, Париж. Франция».

Теперь Алексею Петровичу предстояло вернуть прочитанный почтовый листок на законное место, в конверт. Но прежде штабс-капитан не удержался, чтоб не привести в порядок одну небрежность, допущенную генералом, а именно: отвинтив колпачок вечной ручки, он осторожно царапнул пером по бумаге, поставив недостающую запятую перед началом деепричастного оборота.

Превыше всего на свете Алексей Петрович Муравьев ценил порядок, строгую поступь логики, геометрию разумного. Он восхищался гениальной педантичностью немцев, разумеется, не признаваясь в этом. Его страстью была прямая — кратчайшая линия между двумя точками.

Например, из всех комнат бывшего благородного собрания, занятого сейчас контрразведкой и штабом, он выбрал для себя именно эту — небольшую залу с прямыми углами и строгим высоким окном. Он измерил периметр комнаты шагами и остался доволен получившейся круглой суммой в сто шагов. Вид из окна ему тоже пришелся по душе — пустая площадь, обрамленная симметричными домами с обязательными мезонинами, все в два этажа.

Он распорядился вынести вон всю неприятную гнутую криволинейную мебель и снять поясной портрет отрекшегося в вагоне на станции Псков бездарного государя императора Николая Александровича Романова. У окна был поставлен лишь один письменный стол, на сукне которого Муравьев терпел присутствие только трех вещей: телефона, рабочей лампы в виде глобуса и письменного прибора с подсвечниками без свечей, с пресс-папье, затянутым в мундир промокашки, с ножиком для разрезания бумаги, двумя пустыми чернильницами с серебряными шлемиками крышечек и спичечницей.

Итак, намотав глупейшее безобидное послание обратно на деревянную спицу, Муравьев уже более небрежно, чем прежде, протолкнул ее назад в конверт, размотал лист движением руки против часовой стрелки и, выдернув палочку, разгладил конверт рукой. Не очень тщательно разгладил. Снова открыл средний ящик и положил приспособление в пенковый пенал. В среднем ящике стола, в коробке из-под бутылки русской минеральной столовой воды «Кувака» лежал новенький револьвер системы «смит и вессон». Там же, в ящике стола, находилась солдатская памятка о немецких зверствах — издание Суворина; в памятку был вложен согнутый вчетверо плакат «Братание союзников» времен семнадцатого года. На плакате, на фоне американской статуи Свободы, были изображены в момент рукопожатия русский солдат с пышными пшеничными усами и тощий джентльмен с козлиной бородкой в полосатых штанах и в цилиндре. Внизу надпись: «Товарищи-демократы Иван и дядя Сэм»; тут же в ящике находились сломанные серебряные часы швейцарской фирмы «Мозер» с тремя откидными крышками на 15 камнях; карманный письменный прибор-непроливайка, два любимых карандаша с золотым тиснением «Иоганн Фабер № 2» и, наконец, коробка с детской игрой для вырезывания и скрепления под названием «Русское войско и его враги — турки, германцы, австро-венгры», всего около 200 картонных фигурок.

Эта игра была его тайной слабостью.

Алексей Петрович сначала поставил коробку с картонными воинами на письменный стол. Затем встал, закрыл дверь кабинета на ключ. Дело в том, что бумажные фигурки помогали ему размышлять наглядно и логично, но со стороны это выглядело по меньшей мере странно, и штабс-капитану не хотелось, чтобы кто-либо из его подчиненных застал его вдруг за столь легкомысленным занятием, как игра в солдатики. Вернувшись к столу и закурив, Муравьев принялся методично расставлять на сукне картонных человечков, пеструю плоскую армию.

Первым на пустом настольном поле боя появилась фигурка генерала русской армии в белом парадном мундире. Этой картонкой Алексей Петрович обозначил Верховного главнокомандующего ВСЮР генерал-лейтенанта Деникина.

Что говорить, приятно было взять «его высокопревосходительство» за голову и поставить на место. Приятно было испытать этакое насмешливое чувство всесильности своих прихотей. Свой логический идеал Муравьев втайне считал ключом к мировой гармонии и сейчас репетировал будущее. Рука поставила генерала на край стола, один щелчок — и главковерх летит в пропасть.

Картонной рукой, склеенной из двух половинок, генерал самоуверенно тыкал на север письменного стола, в сторону красноармейской столицы.

В своем обращении к армии и Европе «О целях Вооруженных сил в Южной России» Деникин планировал скорый захват Москвы и установление старой власти. Даже был намечен примерный срок — победа к зиме, в крайнем случае к весне. Среди нижних чинов ходил насмешливый лозунг: «Подарим красное московское яичко солдату к пасхе!» Если вдуматься, в лозунге не было ни особой веры в успех наступления, ни упования на божью силу.

Муравьев задумчиво расставил вокруг картонного генерала еще несколько шатких фигурок. Расставил в шахматном порядке. В эту божественную силу — порядок — Алексей Петрович верил почти истово. Именно этой силе он был согласен подчиниться сам и подчинить других.