Врывалась буря
(Повесть) - Романов Владислав Иванович - Страница 10

«Конечно, если женщину возить с собой как куклу, то тогда другого предназначения она за собой знать и не будет, — подумал Егор. — А вот ударники Челябинска и других городов поступили правильно, начав вербовку домашних хозяек в производство. В одном только Челябинске уже вовлечено 10 тысяч женщин, хлопотавших ранее лишь на кухне, а теперь влившихся на заводы и фабрики. Там, во-первых, женщина укрупняется, как социальный элемент, во-вторых, она двигает социализм и повышает свой политический уровень, ну, а в-третьих, ей уже не до любви и прочей буржуазной одури, которыми угнетают женщину на Западе. Правильно женский пол на вокзале завозмущался, потому что наверняка малевание себя да одевание занимает больше часа и в таком виде посуду мыть не будешь. А когда не работаешь, что еще делать, как не разлагаться морально и физически…»

Дойдя до этого пункта размышлений, Егор даже запнулся, ибо его моментально бросило в жар от самого слова «разлагаться», за которым он представлял если женщин, то непременно в полуголом виде, а мужчин — перемазанных в помаде, как изображалась эта «малина» в советском звуковом фильме «Путевка в жизнь».

Раскрыли такую «малину» год назад и в Краснокаменске, на дому у бывшей подкулачницы Любки Ерыкаевой, жившей в ветхом домишке на окраине городка. Собирала она девочек и зазывала на свои вечера не просто парней, а некоторых и руководителей с портфелями, кто втайне от своих жен (нашлись и такие!) бегали на Любкины перины. Не даром, конечно. Платили деньгами, мануфактурой и продуктами.

Егор участвовал в этой операции, и среди всего шума, ругани, слез его вдруг поразило тихое, помертвевшее от ужаса лицо черноволосой девушки, размалеванной под стать всем. Сквозь толстый слой румян и помады проступало почти детское личико, невинное в своих помыслах и мечтаниях. Она, видно, и попала сюда случайно, заманили коробкой конфет или другими посулами, а может быть, кинулась в этот омут от нужды отчаянной, но, так или иначе, грязь еще не успела к ней прилипнуть и все в ней дышало стыдом, гневом и ужасом. Егор еще подумал, что надо будет с ней переговорить да отпустить, не внося фамилию в общий протокол. Да опоздал. Наутро она повесилась в камере. Наверное, тогда ночью еще можно было спасти ее, если б сразу же отправить домой, в общежитие завода, где ее нашла Любка. Но их всех сгребли скопом и отвели в тюрьму до выяснения. Егор потом долго переживал, хотя Сергеев этих переживаний не понимал и удивлялся его чувствительности.

— Была бы моя воля, я бы их самолично из пулемета, как сорную траву, выкосил! Да! Из пулемета! — кричал он. — Эти шваловки хуже диверсантов! Они, воздействуя на слабую мужскую струнку, разлагают всех мужиков поголовно, превращают их в животных, убивают в них всякую сознательность! И твои переживания из-за этой дряни мне просто непонятны! И даже оскорбительны! — багровел Сергеев.

— А как же семья? — возражал Егор. — Ведь там тоже они воздействуют… — краснел Воробьев.

— А я бы и семью запретил, особенно в нашем деле! — горячился Сергеев. — Дети — это понятно. Тут есть необходимость. Но сделал свое дело и все, больше не подходи, пусть они воспитывают до десяти лет, а после десяти — в коммуну, под начало командира! Вон Лынев рассказывал, как в древности было… Лынев, где одних воинов воспитывали? — крикнул Василий Ильич в приемную.

— В Спарте, в Древней Греции… — отвлекаясь от книги, кричал оттуда Лынев.

— Во, спартаковцы! Так какие ребята потом вырастали!.. Другое дело женщина-боец, когда она сама это паскудство презирает и борется с тобой рука об руку за здоровый коммунистический быт! Взять хотя бы Ленина и Крупскую! Ведь детей у них не было. А могли бы завести кучу! Но они понимали, что борьба за идеалы человечества, революцию и дети несовместимы! Тюрьмы, ссылки, эмиграция, шпики, опасности — вся жизнь в борьбе!

— У Карла Маркса было четверо детей, и они ему не помешали, — пожал плечами Егор.

— Ты что же, против Ленина?.. — опешив, гневно сверкнул глазами Сергеев.

— Я не против Ленина, кстати, он сам стоял за семью и в семье Ульяновых…

— Ну хватит! — рявкнул Сергеев.

Он не любил, когда с ним не соглашались. А в последнее время Егор часто с ним схватывался в споре, чувствуя, что к добру такие стычки не приведут. Причем, Василий Ильич уже потом, успокоившись, даже шел на попятную, признавая егоровскую правоту и выдавая ее за свою, но сразу согласиться никак не мог. Такой уж был у него характер.

Теперь предстояло посвятить Сергеева в странную историю с посещением дома Русанова, и Егор, оттягивая этот момент посвящения, никак не мог сам во всем разобраться, чтобы изложить начотдела сразу свою версию. Пакля, песок, деньги — все говорило о причастности Русанова к аварии. Да и то, что турбину, кроме него и Бугрова, никто не знал — тоже. И с заваркой он мог сам провернуть, это тоже факт. Но кто тогда прятался у Русанова и почему? Зачем так наглядно выставлять улики против себя? По неопытности?! По чьей указке он действует? Нет, здесь явно что-то не то. И кому-то явно выгодно свалить всю вину на Русанова. Но кому? Бугрову?.. Чушь! Но, кроме Бугрова и Русанова, турбину никто не знает! Шульц?! Это огородное пугало?! Но он только что приехал, да и подозревать его смешно. Это все равно, что подозревать Пуанкаре. Кто же тогда? Снова Бугров и Русанов. Но для чего? Их завербовал Шульц? Ради денег? Не похоже! Но кто тогда? Вот черт!

Егор остановился, зачерпнул пригоршню снега, растер лицо. После обеда хочется спать и голова совсем не соображает. Главное — не пороть горячку. Но как же выложить все факты Сергееву?.. Они будто нарочно выстраиваются против Русанова и Бугрова. И не сказать нельзя. Не имеет Егор такого права. Обязан.

В отделе Сергеева не оказалось. Пришлось идти домой. Год назад у Василия Ильича умерла жена, Клавдия Петровна, воевавшая вместе с ними еще в партизанском отряде. Там ее ранили, рана вроде зажила, не тревожила, но детей из-за этого она иметь не могла, и Сергеев поначалу тяжело переживал такую беду. Из-за этого и семью, как ячейку общества, стал отрицать. Однако жену не бросил, сделавшись еще злее и беспощаднее к врагам революции. А полтора года назад у Клавдии Петровны неожиданно открылось сильное кровотечение. Василия Ильича, как назло, дома не было, вызвали в Свердловск на совещание, и, пока она дошла до больницы, пока нашли врача, слишком много потеряла крови.

Воробьев без стука ввалился в дом к Сергееву. Василий Ильич обедал, хлебая густые, горячие щи. После смерти жены он жил один, но дом не запускал, убираясь и готовя себе сам.

— Садись, наливай вон! — кивнул Сергеев на чугунок. — Перцу лишку сыпанул, продирает аж всего!.

Воробьев выложил на стол тряпку с крупинками песка.

— Что это? — крякая и вытирая от щей усы, спросил Сергеев, уставясь на песок.

— Наждачный песок. По виду тот же, что подсыпали в турбину. Надо послать на экспертизу!.. И деньги еще, три тыщи под подушкой… — Егор вытащил пачку денег.

— Где нашел? — загорелся Сергеев.

— У Русанова дома…

— Вот и бублики! — Василий Ильич вылез из-за стола, стал натягивать сапоги. — Где он сейчас?

— Был на станции… — Воробьев пожал плечами.

— Собирай ребят, будем брать! — распорядился Сергеев.

— Когда я был у Русанова, — продолжал Егор, — кто-то, видно, раньше еще вошел к нему, а заметив меня, затаился и выскользнул, когда я в комнатах был…

— Кто?! — дернулся Сергеев. — Чего не схватил?!

— Когда выскочил, чтоб схватить, — никого! Смотрю, кто-то идет по дороге. Я к нему… — Воробьев осекся.

— Ну?! — грозно спросил Сергеев.

— Оказался Бугров, — договорил Воробьев.

— Так-та-ак!.. — промычал Сергеев, наливаясь азартом. Егор даже пожалел, что поспешил с таким сообщением, попробуй останови теперь Сергеева!

Все решалось сейчас здесь. Егор уже предвидел, что скажет Сергеев в ответ на его возражения, хлебные крошки еще висели на усах, но глаза уже горели, как в те горячие денечки, когда они громили колчаковцев. Щербаков как-то, слушая сетования Егора на злейшую лютость Сергеева, обронил: «А ты что ж, в стороне? Его заносит, а останавливать его должен я, у самого силы не хватает?!» — «Какой силы?» — не понял Егор. «Партийной, — отозвался Щербаков. — Ты коммунист! Если по службе не имеешь еще прав, то обязан, как партиец, высказать все то, что считаешь нужным. Пусть обижается! Будет зарываться — поправим, а молчать нельзя. Особенно в вашем деле. Тут за ошибки дорого платить приходится… Да что тебе говорить, сам все знаешь. И коли уверен — стой до последнего!»