Живой смерти не ищет
(Роман) - Финько Олег Александрович - Страница 7

— Ну, Николай, — еле двигая застывшими от озноба губами, говорил он, — по гроб тебе, мой дорогой брат, обязан. Должника ты себе приобрел такого, что в любой момент на меня рассчитывать можешь, я, брат, добро помню. — И тут же несвязно, задыхаясь от холода, от мысли, что только что едва не распрощался с жизнью, он громко порадовался тому, что ехал не на своем арабском жеребце, а на запасной лошади, которая теперь в проломе обречена на гибель, так как никому из-за нее рисковать не хотелось, да и шансов спасти ее практически не было.

Даже теперь, в теплом сухом бараке, воспоминание о пустоледке оказалось для есаула не из приятных:

— Что тебе неймется, Сан Саныч? Нашел что вспомнить. Ты бы лучше еще инеем на бревнах повосхищался: «Заколдованная застылость в старинных рисунках», — передразнил есаул Дигаев ротмистра Бреуса. — Странная у тебя натура, вроде все по существу говоришь, красотой любуешься или, скажем, предостерегаешь от опасности, а настроение после твоих речей портится, и с чего бы это?

— Самое лучшее в нашем положении, господин есаул, — это ни о чем не задумываться. А к вам уже вон какие мысли потекли, вы их побыстрее прочь гоните, как Борис Годунов, помните: «Чур меня, чур!»

Я себя уже давно стараюсь серьезными размышлениями не удручать, так лишь о пустячке каком-либо помечтаю и только Ну, например, о том, что мои родители оказались якобы намного умнее, чем они были на самом деле, и уже после революции девятьсот пятого года — помните это предостережение всем нам, ныне выставленным из России? — перевели бы они свои капиталы во французские банки. Представляю себе, что как будто именно так они и поступили в жизни, сразу на душе радостно становится. Действительно, трудно ли было им сберечь деньги во Франции или в Швейцарии в стальных толстостенных сейфах? Я бы сейчас в таком случае не по тайге хоронился, людского глаза опасаясь, а где-нибудь на Адриатическом побережье отдыхал. Нет, к сожалению, не сделали мои родители этого дальновидного шага, им такое даже в голову не пришло, что царю-батюшке рабоче-крестьянский гегемон с помощью интеллигенции может под попку коленкой дать. А что мы из себя представляли без государя императора? Мошкару, да и только. Ветерок подул посильнее — и разнесло нас по всему земному шару. И все потому, что русский дворянин на трех сваях крепок: авось, небось да как-нибудь.

— Ну какой вы русский, ротмистр? Фамилия вас с головой выдает: Бреус! — ухмыльнулся есаул Дигаев. — Вы, полагаю, из немчиков? Потому-то и германцев с их психом Гитлером подхваливаете. Откройтесь, зов крови почувствовали?

— Какой-то из далеких наших предков, господин есаул, перебрался в Россию из Швеции, но было это не менее двух столетий назад, поэтому считаю возможным причислять себя к исконным русакам, да будет вам известно. И попрошу не проверять мои патриотические чувства, их нет, растаяли как мираж после того, как рабочее быдло выставило нас за границу отчизны. Для меня родиной станет та страна, где я смогу купить поместье и безбедно жить, отгоняя, как кошмар, все воспоминания о последних двух десятилетиях. Подумать только, свои лучшие годы я провел в прозябании только потому, что мои наивные старички не догадались перевести семейные ценности в заграничные банки! И теперь я вынужден принимать участие в каких-то сомнительных авантюрах, рыскать по Сибири в поисках сокровищ, которые не прятал.

— Н-но-но, господин ротмистр, попрошу не отзываться в таком тоне о деятельности нашей поисковой группы, — укоризненно помахал указательным пальцем есаул Дигаев. — В настоящее время мы выполняем функции форпоста лучшей части белой эмиграции. Из заработанного нами, как вы помните, немалая сумма перепадет и всему движению.

— Не смею спорить. Как вы знаете, спорить вообще противно моей натуре. Что есть спор, есаул? Дело богопротивное, вынуждающее нас активно мыслить. Кого я могу перевоспитать, если и с самим собой справиться не сумел? Люблю, знаете-с, заглядывать в самые тайники своей сущности, в своей душе копаться и те мелочи, которыми наделен почти каждый человек, принимаю за основное, неисправимое, отрицательное до страха. Все понимаю, трезво оцениваю себя, но избавиться от копания в себе, от превращения мухи в слона не могу. Вот и влачу по жизни тяжесть дум своих, я понятно выражаюсь?

— Да чего же тут не понять, Сан Саныч, всяк в неволе у своих страстей. Кому бабу ущипнуть, а кому подумать, порассуждать, как бы он это сделал, если бы были соответствующие условия, да мочь, да ее согласие.

— Поделитесь опытом, есаул, как вам это так быстро удается все поставить на свои места?! — с заметным сарказмом воскликнул ротмистр Бреус.

— Здесь, Сан Саныч, не опытом нужно делиться, а характером.

— Отцы командиры! — позвал собеседников Ефим Брюхатов. — Не желаете ли с нами в таежного козла сыграть?

Казаки с Магалифом, уложив на краю стола спичечный коробок, по очереди подбрасывали его щелчками вверх. Если коробок падал этикеткой вверх, игроку начислялось по два очка, на ребро — пять, на попа — десять очков, тыльной стороной — ноль. Выигрывал тот, кто первым наберет пятьдесят очков.

— Подо что играете, казаки? — оживился Дигаев. — Если под интерес, то я не только сам присоединяюсь, но и Сан Саныча уговорю поиграть в эту интеллектуальную игру.

— Под щелбаны, ваше благородие, играем, — без тени улыбки пояснил Савелий Чух.

— До чего же в нашей среде нравы упали, Сан Саныч, если казак предлагает своему походному атаману, офицеру, игру на щелбаны? Ну, что вы на это сказать можете? Где святые идеалы уважения, почитания и почтения вышестоящих? Вот вам тема для дальнейших раздумий, а может быть, даже для статейки в харбинской газетке. Играйте-ка, братцы, без нас, у вас лбы покрепче, вот и тренируйте их, — милостиво разрешил есаул Дигаев.

Минут двадцать в бараке стоял шум и хохот, под который отсчитывали щелчки.

Из-за полотнища, отделявшего угол комнаты, выглянула Анастасия:

— Господи, потише бы вы ржали, жеребцы, вздремнуть прилегла, так и то не даете минуты спокойной.

— Ниче, Настя, ночкой поласкает тебя прапорщик, сразу под любой шум заснешь. Аль он тебе уже зараз понадобился? Дык мы отпустим, сей минут, — зубоскалил Ефим Брюхатов. — Нет, станичники, в коробки играть — это детская забава, неинтересно, — поскучнел он, — картишки бы разбросить, дык время вмиг бы пролетело. Ваше благородие, — обратился Брюхатов к есаулу Дигаеву, — может, дозволите разок-другой карты сдать?

Есаул Дигаев на минуту задумался. По его же настоянию группа приняла решение о том, чтобы до тех пор, пока драгоценности не будут в их руках, карты в руки не брать. Но тут вроде бы случай исключительный: метель не утихала, а занятия для людей не было, безделье-то тоже мучительно.

— Ну, ладно, орлы, первый и последний раз разрешаю. А потом до самого окончания кампании ни-ни. Понятно? Сами же голосовали против карт. Да не забудьте, что сейчас я уступил по настоянию общества.

Кинулись искать карты, но ни у казаков, ни у офицеров их не оказалось, уж на что Ефим Брюхатов был запаслив, тут и он удрученно развел руками. Потом его узенькие, заплывшие жиром глазки снова оживились, и он просительно — как-то бочком, бочком — подошел к есаулу Дигаеву:

— Вашблагородь! Коль уж вы разрешили, может быть, и картишки нам на забаву одолжите?

— С чего это ты, Сиплый, решил, что у меня карты есть? Уж не в сидор ли ко мне свой вездесущий нос заталкивал?

— Какой же антирес, вашбродь? — хитровато улыбнулся Брюхатов. — Я ведь вас не первый день знаю.

И в трактире нашем видывал, как вы игру ведете. Аза спрос не бьют в нос.

— Ладно, помните мою доброту, уважу вас, но, как напоминал, последний раз играете.

— Какой вопрос, какой вопрос, вашбродь!

Есаул Дигаев покопался в вещевом мешке и откуда-то снизу достал небольшой резной деревянный ящичек. Щелкнув изящным крохотным ключиком, он откинул крышку, и все увидели полдюжины карточных колод, уложенных в три ряда. Секунду помешкав, есаул достал одну из них и подал Ефиму Брюхатову.