Живой смерти не ищет
(Роман) - Финько Олег Александрович - Страница 17

— Особых грехов вроде бы и нет. В бою бил, как и все. Дык то честная битва. У красных задача была меня в навоз пустить, а у меня своя цель — как раз наоборот. А в деревнях я не шалил, я народ всегда жалел, как вспомню свою станицу, так вся злость тает. Люди везде одинаковы.

— Так чего тебе тогда бояться? Вполне, парень, могут тебя простить. А ежели на фронт допустят и геройство проявишь, так, гляди, еще и медальку какую заработаешь. Не стыдно будет и в станицу вернуться. Ищи момент, станичник. Ты ведь первый раз в России после гражданской оказался?

— В первый!

— Когда же такая удача у тебя еще появится?

— Это вы верно, Николай Анатольевич, подметили.

Я к вам давно приглядываюсь, хороший вы человек, ваше благородие, простой, ни чины вас не испортили, ни жизнь наша суетная, заграничная. Откроюсь уж вам как на духу. Только предупреждаю, скажете кому — откажусь, отрешусь и объявлю, что это вы меня сами с панталыку сбивали.

— До чего ж тебя, Савелий, запугали, голову заморочили. Ты уже никому не веришь.

— А кому верить, ваше благородие? Если у нас каждый друг на друга при случае напраслину возведет? Перегрызлись все в Хайларе, как псы цепные. По душам поговорить и то не с кем. Ну, да это я так, к слову. А главное в том, что я еще в Хайларе задумал, коли возьмет меня есаул в этот поход, то не уеду я больше из Расеи. Спытаю счастье. Это вы верно сказали, последняя у меня возможность уйти домой. А сами вы как, ваше благородие, решили? Назад вернетесь?

— Мне, Савелий, куда как проще, я ведь все-таки офицер, со мной ни есаул, ни ротмистр не посмеют говорить, как с нижними чинами. Бежать я не стану, не дворянское это дело. Поеду до Якутска, помогу атаману найти золотишко. Там же, в Якутске, пускай и делит все честь по чести. А когда моя доля будет уже при мне, что захочу, то и сделаю, человек я вольный и от всех обязательств свободный.

— Тоже до Парыжу задумали, ваше благородие? Следом за ротмистром?

— Для меня роднее Земляного вала в Москве ничего на свете нет. Никакой Париж с ней не сравнится. Не напрасно же каждый русский мечтает хлеб-соль покушать, в Москве святой колокола послушать. Я, брат, другое задумал. Возьму свою долю богатств и в Якутске к властям явлюсь. Позвольте, скажу я им, вручить вам сумму немалую, надеюсь, она вам пригодится — у американцев танки и самолеты купите. Подсчитают они, сколько я безвозмездно отдал, глядишь, и простят меня за все, что в гражданскую надурил.

— Так уж и безвозмездно, ваше благородие?! Это же вы им откуп предлагать собираетесь.

— Ну и что? Деньги, особенно в золоте, и в Советской России немалую ценность имеют, не забывай, станичник, там ведь сейчас не коммунизм, а социализм. Совсем ты, смотрю, политически не подкован.

— Я, может быть, и не подкован, Николай Анатольевич, но в том, что вы говорите, прореха. Они у вас поинтересуются — а где, мол, господин бывший белогвардейский сотник, остальное добро? Вы ведь нам только часть возвращаете. Что вы на это им ответите?

— А то и отвечу, что могу распоряжаться только своим. Моя доля: что хочу, то с ней и делаю, а до остального мне дела нет, пускай сами выясняют. И вообще, Савелий, мудрствуешь ты, как говорится, дареному коню в зубы не смотрят.

— Дык то дареному. А вы собираетесь у них драгоценности забрать и им же как дар возвратить. Что-то у вас, Николай Анатольевич, концы с концами не вяжутся.

— Что ты мне можешь предложить, Савелий? Чтобы я все найденное вручил большевикам? Не забываешь ли ты о моей офицерской чести? Быть предателем я не могу. Но оставлять на полпути своих товарищей не стану. Они рассчитывают на меня, и я сам знал, на что иду. Только теперь с ними невтерпеж стало. Дойти бы, а там — взяли, поделили, разбежались, по мне, так лучше и не бывает.

— Дык нашу банду, Николай Анатольевич, не сегодня завтра начнут отлавливать, как бешеных собак.

— Какую банду, Савелий, выбирай выражения! Если это банда, так и мы бандиты.

— А так оно и есть. Вы об этом и сами гутарили только что. Да вспомните-ка: убили ведь проводника среди белого дня ни за что ни про что? Как это называется, новым освободительным походом? А пока до припрятанного барахла доберемся, еще не одного человека жизни лишим. Без дуростев не обойдемся. Вы поглядели бы, как есаул на деда Гришаню зыркал, когда тот в Якутск ехать отказался. Так бы и зарубил его, но пока чего-то побаивается.

— Может быть, ты и прав, Савелий, может быть… — Сотник Земсков задумался и не торопясь принялся одеваться. — Поглядим, как дальше события будут развиваться; одно тебе скажу, что на своей земле я больше не пролью ни капельки крови. С меня хватит. А ты подумай, может быть, тебе не следует торопиться, подождем, а там вдвоем… а?

— Я же гутарил, Николай Анатольевич, в точности пока не знаю, как буду поступать. Подожду маленько. Обдумать все надо, стал быть!

Из сенец вдруг ударил резкий порыв холодного воздуха. Савелий вскочил с лавки и, широко открыв дверь, так, чтобы свет от лампы освещал подальше, выглянул.

— Никого, ветер балует, — успокоил его сотник Земсков.

Когда Земсков и Савелий Чух вернулись в избу, Дигаева там еще не было.

— А есаул где? — громко поинтересовался сотник Земсков. — Мы ему тут планшетку принесли, закружилась, видно, от пара голова, все барахло растерял.

— Чудно, — ни на кого не глядя, бросила Настасья, — за этой планшеткой уже двое бегали, и ротмистр Бреус, и сам Дигаев, а принесли вы.

— Ты ошиблась, Настасья, я хотел было сходить за ней, по свернул к лошадям, а есаул и вовсе по нужде отправился.

— И вообще, бабе в казацкие дела лезть нечего, — почему-то сердито, с вызовом, вмешался Ефим Брюхатов.

Земсков с Савелием переглянулись…

Со двора, впустив в избу густое, клочковатое облако морозного воздуха, вошел Дигаев. Насупившийся, чем-то недовольный, он прошел к плите и, выдвинув ногой табурет, присел, прислонившись спиной к теплой стенке.

— Я чего, твое благородие, спросить хотел, — издалека начал дед Гришаня, — ты мою кобылку на конюшне видел?

— Видел твоего заморыша, дед, видел. Если ты мне собираешься предложить поменять ее на нашу лошадь, то пустое дело, дураков нема.

— Погоди трошки, положим, мил человек, ругаешь ты ее зазря, животная она хоть куда, а по нашим местам и получше твоих коняг. Это же якутская, северная лесная порода. Она тебе в любой мороз без конюшни выдержит и на подножном корму чуть ли не всю зиму проживет. А что волосатая да вроде неказистая, так мне же ее не на выставку.

— Не расхваливай, дед, менять все равно не буду.

— Да кто тебе сказал, язви тебя в почки, что я менять собираюсь? Ни в жисть. Но вот подумай сам, я тебе план нарисую, расскажу, как до Якутска добраться и как там до самого того места выйти, — должен же и ты меня каким-то образом отблагодарить? Думаю, что должен, хоть что-то русское в тебе осталось!

Ты же знаешь, твое благородие, я и сам из казаков. Лошадь моя меня вполне устраивает. Но если бы ома ожеребилась хорошей полукровкой, я не был бы против. Понял? Это я тебе на благодарность такую намекаю.

— Так ты чего, дед, от меня хочешь?

— Не иначе, есаул, как он вам самому предлагает его кобылку оприходовать, — засмеялся ротмистр Бреус, — а ты уверен, дед, что от есаула породистый жеребенок будет? — Тут Бреус перехватил полный ненависти взгляд Настасьи, которым та одарила Дигаева, и поперхнулся.

— Неуместные шутки, ротмистр, — взвился Дигаев.

— И верно, твое благородие, неуместные. Под тобой ведь жеребец арабский ходит! Ну так нехай он мою кобылку покроет. Ему в удовольствие, мне в радость, и ты со мной сквитаешься.

— Да я, дед, уж найду способ с тобой сквитаться, — двусмысленно протянул Дигаев, — не беспокойся.

Но дед Гришаня, как будто не слыша его, продолжал:

— Скрестим их, и появится у меня хорошая верховая лошадь. Будет на чем молодость вспомнить.

— Ты бы ее лучше на бабке вспомнил, — оскалился Ефим Брюхатов.