Живой смерти не ищет
(Роман) - Финько Олег Александрович - Страница 12

Настасья резко выпрямилась, с яростью оглядела советчика с ног до головы и, нагнувшись к нему, что-то прошептала почти на ухо.

— Понял меня, нет? — уже громко, так, что слышали и все остальные, поинтересовалась она у Дигаева. — Или тебе еще раз повторить, но вслух, так, чтобы все знали о том, что ты из себя как мужик представляешь? Попробуй, козел приблудный, еще только раз дотронуться до меня своими грязными лапищами, не посмотрю, что ты атаман, жахну из винта и тебя, и Володьку зараз, разбирайтесь на том свете, кто из вас сволочнее.

С двух сторон к ним уже торопились сотник Земсков и ротмистр Бреус. Но их вмешательство не понадобилось. Настасья, дав выход гневу, снова поникла, равнодушно глядя на гриву, и только руки, беспокойно перебирающие поводья, говорили о том, что нет ей ни в чем утешенья в глухой, быстро прижившейся тоске. Дигаев, надавив шенкелями на бока лошади, послал ее вперед и, оторвавшись от группы метров на сто, поехал не оглядываясь. Догонять его не посмел ни Земсков, ни Бреус.

К ночи, когда поняли, что до заимки все равно не добраться, облюбовали пару сухих лиственниц и, срубив их, стали устраивать на склоне нодью.

— Прямее, прямее клади, — ругал Дигаев Ефима Брюхатова, в паре с ним укладывавшего трехметровые бревна друг на дружку. — Мать твою!..

— Свою наладь, дешевле обойдется! Слухай сюда, есаул, покеда другие не подошли. — Ефим Брюхатов спокойно положил свой конец на снег и, подойдя к Дигаеву, который от неожиданности продолжал держать комель, тихо, чтобы никто не услышал, злым гундосым голосом произнес: — Я ведь тебя уже раз просил, не трогай моей матери. И не ори на меня. Ты приглядись вокруг, после твоего выигрыша станичники к тебе охладели, ох как охладели. Оторопь берет, робею за тебя. Пожалуй, только я один пока еще и люблю тебя.

А вдруг и мне зябко станет? Кто ж твои тылы прикрывать будет? Ты, есаул, основное пойми, что времена изменились, это уже не годы гражданской! И если я в нашем походе поддерживаю твои игры в высшие и низшие чины, так это чтобы только тебя малость потешить.

Хоть, рассуждая здраво, оба мы с тобой равны, а кое в чем я тебе и фору дам, связи-то с японцами у меня-а.

Это не ты, это жизнь всем нам подпруги чуток отпустила. Понял?

— Плевать я, сукин ты сын, хотел и на тебя, и на твоих японцев, — сквозь зубы проговорил Дигаев, дряблые валики щек его пропитого лица задергались от злобы, — думаешь, что, раз они грошей на наше предприятие подбросили, значит, и указывать мне будут? Ценности возьмем, а там еще посмотрим, кому командовать смотром, мне или им. Земной шарик вон как велик. Тьфу, дьявол, чего ж я стою с этим бревном враскорячку. — Разжав руки, он шагнул в сторону. — Ладно, Сиплый, давай кумиться, нам с тобой делить нечего, а дело разлада не потерпит. Это вот за теми глаз да глаз нужен, они еще и с Советами толком не встречались, а вроде бы уже порозовели.

— Ну, будя! Нас тут ишо не слыхали, — тихо пробурчал Ефим Брюхатов и тут же повысил голос: — Вот и хорошо, господин есаул, — он засуетился, юля улыбкой, — так как вы хотите этот чурбан положить? Мигом все исполню, — громко, так, чтобы всем было слышно, заговорил он. — Конечно, вам виднее, сколько вы по этой Сибири прошли, дай бог каждому.

Дигаев кисло усмехнулся и стал мелко рубить смолистые поленья для растопки костра, который местные охотники укладывали по-особому и называли по-своему: нодья. Это — уложенные друг на друга изгородью несколько длинных обрубков, которые могли гореть, начиная снизу, едва ли не сутки, не ослабляя жара, рассылаемого по обе стороны огненного забора. Такой костер спасал в любые холода, спать возле него было особенно хорошо с подветренной стороны, где от горящего дерева, конечно, спящих подпаливало больше, зато и холодный воздух меньше выстуживал тела с другого бока.

Поели пшенной каши с остатками конины, наскоро хлебнув кипятку, заваренного все той же чагой, к которой Савелий Чух добавил раскопанный где-то поблизости золотой корень. Все без лишних разговоров улеглись: с подветренной стороны Дигаев, ротмистр Бреус и Ефим Брюхатов, с другой — все остальные. Караул, чтобы поглядывать за лошадьми и костром, решили устроить здесь же, на месте, без каких-либо формальностей, расталкивая очередного по часам Дигаева. Начали с Савелия Чуха, как всегда, безотказного и молчаливого.

Сидя на седле, брошенном на ворох еловых лап, Савелий Чух, разобрав оголовье, протирал его части влажной тряпицей, тщательно прочищал места, где кожа соприкасается с пряжками, отскабливал с трензелей ржавчину.

— Как погляжу, руки у тебя, Савелий, и минуты спокойно не полежат, все какое-нибудь дело находят. Как же ты без работы будешь сидеть, когда все мы несказанно разбогатеем?

— Вы, ваше благородие, Николай Анатольевич, когда-нибудь анекдот про жида слыхали?

— Это смотря какой из них.

— Жида спрашивает служивый: «Ты что бы делал, если бы вдруг царем стал?» А тот ему отвечает: «Я бы царствовал и попросил бы разрешения немно-о-жко шить». Вот и я куплю снова хуторок и буду хлеб выращивать, а как же без труда? Только если честно, Николай Анатольевич, так не особенно я в эти деньги верю. Легкого хлеба я не едал, незаработанные деньги в руках не держал. Ну, да бог с ними. Как у нас в станице говорили: побачим, сказал слепой; послухаем, поправил глухой, а покойник, на лавке лежа, прибавил: до всего доживем.

С другой стороны костра, под ровный гул разгоревшейся нодьи, Дигаев выспрашивал у Бреуса:

— А что, ротмистр, вот вы все о Париже да о Париже говорите, а там что — все медом намазано? Нас там все ждут не дождутся?

— Медом не медом, а жить красиво там умеют. Правда, это в том случае, если при деньгах. Но и тут опасность есть: имея капитал, нужно стараться поменьше якшаться с дорогими соотечественниками. А то будет как в Харбине, уж какие только организации не устраивают поборы, чьи только представители не попрошайничают не только по трактирам, но и по домам. Приеду я, есаул, в Париж и буду наслаждаться любимым мною русским языком только раз в году, на пасху, а в остальные дни года меня для земляков попросту не будет существовать. Вы согласны? Ведь не хватит же моих сокровищ для того, чтобы обеспечить приличную жизнь всей белой эмиграции! Я бы, была моя воля, даже в Хайлар на обратной дороге не заезжал, пускай дорогие соратники думают, что меня расстреляли красные. А то ведь — при всей моей любви к деньгам — так выпотрошат, что потом не одну ночь в Париже проведу в кошмарных воспоминаниях.

— Это вы точно подметили, ротмистр, — тяжело вздохнул Дигаев. — Однако пора спать, завтра ни свет ни заря снова в дорогу. И когда она только кончится? Я раньше думал, что мне износу никогда не будет, каждую мышцу в отдельности чувствовал, тело радовалось: ни усталость, ни хворь меня не брали. Ну а теперь утром поднимаюсь тело как чугунное. И это после отдыха! Нот как обманывался по молодости! Одни душевные страсти только и остались в радость, да и те, чувствую, вроде бы слабеют.

Весь следующий день опять попеременно то ехали на лошадях, то сами утаптывали для своего маленького каравана тропинки, освобождая их от сучьев и поваленных ветром деревьев. Мокрели в пахах лошади, прели под тяжелым зимним шкурьем люди… Уже вечером, поглядев на месяц, Савелий Чух отметил: лысый мерин через ворота глядит; и почти сразу, будто благодаря этой примете, где-то впереди на тропе услышали лай собак. Вскоре разглядели и притулившееся возле реки зимовьище.