Заклинатель змей
(Рассказы. Стихотворения) - Карпов Николай Дмитриевич - Страница 12

— Холосы манза!.. ничего дулного делай нет!.. — шептал он допрашивающему офицеру, внимательно осматривая подозреваемых своими маленькими, живыми, раскосыми глазками.

— Шибко дул ной есть!.. Нехолосо! Пу — шанго! Хунхуза есть! — блестя глазами, сердито выкрикивал он в другой раз, по каким-то, ему одному понятным, признакам различая хунхузов. Ему сначала не хотели верить, но впоследствии все его подозрения оказывались основательными.

Званием переводчика он гордился необыкновенно. Если кто-нибудь из вновь прибывших в штаб осмеливался крикнуть ему: «Эй, ходя!» — он сердито взглядывал на этого человека, с достоинством бросал ему: «Моя нет ходя… Моя пелеводчик есть!» — и спокойно поворачивался к нему спиной. Заветной мечтой его была мечта о медали, которую он думал получить за свои услуги, намекая при каждом удобном случае о ней начальнику дивизии. Медаль ему была обещана, а в ожидании ее он получал грошовое жалованье и был бесконечно доволен своей судьбой. Но месяца через два появление в штабе второго переводчика смутило его простую душу, и его счастливому существованию пришел конец. Этот второй переводчик, Чун, был прямою противоположностью суетливому Ивану Ивановичу. Высокий, широкоплечий, всегда сумрачный, он смотрел на всех исподлобья, волком. В свободное время, когда Иван Иванович весело болтал с офицерами и солдатами, Чун молча сидел на корточках у порога фанзы и смотрел куда-то вдаль. Впрочем, обязанности переводчика он исполнял добросовестно, методически переводил фразу за фразой, часто переспрашивал, тогда как Иван Иванович часто горячился, пересыпал русскую речь китайскими фразами и проглатывал слова. Потому ли, что Чун лучше его объяснялся по-русски, или просто, почувствовав к нему антипатию с первого взгляда, Иван Иванович всеми силами своей души возненавидел его.

— Шибко нехолосый!.. Пу — шанго! Нехолосый манза есть! — качая головой, говорил он русским.

— Хунхуз? — смеялись в штабе.

— Хунхуз нет… Нехолосый, шибко нехолосый манза есть! — твердил он.

Но ему, разумеется, не верили.

— Это ты, Иван Иванович, из зависти плетешь про него всякий вздор! Конкуренции опасаешься! — со смехом говорили ему. Он сердито взглядывал на говорившего и, задумчиво покачивая головой, уходил прочь. Открыто своей вражды он не проявлял ничем, но не сводил горящих ненавистью глаз с Чуна и зорко следил за ним.

А Чун, словно не замечая его взглядов, не обращал на него ни малейшего внимания и совершенно его игнорировал. И это равнодушие приводило кроткого Ивана Ивановича в дикое бешенство.

Однажды, через месяц после появления Чуна, Иван Иванович с таинственным видом подошел к большой, просторной фанзе, которую занимал начальник дивизии, и заглянул в окно. В китайской деревушке, где в то время помещался штаб, все уже давно спали, но в окне генерала светился огонь. Не обращая внимания на грозный окрик часового, Иван Иванович проскользнул в двери фанзы и остановился, прислушиваясь и зорко оглядываясь по сторонам.

— Стой! Что надо? — угрожающе двинулся к нему часовой.

— Моя нужно больсой капитана… Моя секлет есть… — зашикал и зашептал переводчик. Часовой пытался оттеснить его от фанзы, но в дверях ее показалась фигура офицера, адъютанта генерала.

— Кто там? Это ты, Иван Иванович? Что случилось? — спросил он.

— Моя нада больсой капитана… Больсой секлет есть!.. — повторил китаец.

Адъютант исчез за дверью и скоро появился снова.

— Ну, входи, — сказал он, — да смотри, если по пустякам беспокоишь генерала, — он тебе задаст! Тогда прощай твоя медаль!

Иван Иванович молча последовал за ним. Высокий, моложавый генерал с суровым, опушенным рыжеватыми бакенбардами лицом сидел за простым некрашеным столом, на котором была разложена карта, освещенная двумя стоявшими по краям ее свечами в высоких медных подсвечниках. Генерал, по-видимому, не собирался еще спать, походная кровать была не приготовлена, на столе около карты стоял стакан с жидким чаем, а на канах были разложены бумаги, которые он просматривал. Услышав шаги входящего переводчика, генерал повернулся к нему и вопросительно взглянул на него своими холодными голубыми глазами. Тогда Иван Иванович быстро заговорил, по обыкновению пересыпая свою речь китайскими фразами, глотая слова и отчаянно жестикулируя. Из его горячей тирады, длившейся добрых четверть часа, генерал с трудом мог понять, что Иван Иванович обвиняет Чуна в сношениях с неприятельскими шпионами и предлагает поймать его на месте преступления именно сейчас; что он с первых дней его службы подозревал его, но лишь недавно убедился в его измене, — проследив его, и теперь представляется возможным поймать его с поличным.

— Моя — пелеводчик, Чун есть японьски шипион! — ударяя себя в грудь, закончил он свою речь.

— Как же ты его собираешься поймать? — недоверчиво смотря на него, спросил генерал.

— Моя бери солдат, ходи фанза. Недалеко есть… Японьски приходи, Чун приходи… Солдата лови-лови их… — пояснил Иван Иванович.

— Вот так история! Капитан, прикажите сотнику Ченыкаеву взять десяток казаков. Разумеется, они пойдут пешком. Их поведет переводчик ловить шпионов… — обратился генерал к адъютанту.

— Слушаю, ваше превосходительство!

Адъютант вышел, но Иван Иванович продолжал стоять у порога, переминаясь с ноги на ногу. Он, по-видимому, хотел еще что-то сказать, но не мог решиться.

— Что там еще? — взглянул на него генерал.

— Моя лови-лови шипион, твоя моя медаль давай будет? — тихо спросил китаец.

— Будет тебе медаль, будь спокоен… — добродушно усмехнулся генерал и склонил голову над картой. Иван Иванович низко поклонился и вышел. К фанзе уже подходили темные фигуры казаков, впереди шел адъютант с низеньким, плотным казачьим офицером и на ходу объяснял ему, что от него требовалось.

— Моя лови-лови шипион, больсой капитана моя медаль давай! — шепнул адъютанту торжествующий Иван Иванович и зашагал во главе маленького отряда рядом с сотником. Миновав ряд темных фанз, отряд вышел из деревушки и пошел по сжатому полю чумизы. На небе не было ни звездочки, в темноте маньчжурской ночи нельзя было ничего рассмотреть в двух шагах, казаки по временам спотыкались, звякая оружием и чертыхаясь, но Иван Иванович уверенно шагал впереди, словно его глаза обладали кошачьей способностью видеть в темноте. Он сердито шикал на казаков, когда в ночной тишине звякали ножны их шашек, и тихо шептал сотнику:

— Близко фанза есть… Пустой фанза… Моя ходи смотри, твоя жди…

Наконец, он сделал знак остановиться и, вытянув шею, стал всматриваться в темноту. Сотник еле мог различить темную массу фанзы, одиноко стоявшей довольно далеко от деревушки, и вспомнил, что эту фанзу он видел накануне, возвращаясь с разведки. Она была давно покинута своими хозяевами, бежавшими от ужасов войны, но осталась в целости, и только два узких оконца ее не были закрыты ни стеклом, ни промасленной бумагой, которой обычно заклеивались окна бедных поселян. Казаки прилегли к земле и затаили дыхание, сотник привстал на одно колено, а Иван Иванович пополз к фанзе и исчез в темноте. С замирающим от волнения сердцем сотник, сжимая в руке рукоять револьвера, всматривался в неясные очертания фанзы, и ему показалось, что в ее окнах виден слабый, желтоватый свет.

— Смотри, ребята, живьем бери, ни рубить, ни стрелять не смей! — шепнул он казакам. Напряженное ожидание будоражило воображение, в темноте вокруг задвигались какие-то неясные, темные фигуры и сотник еле сдерживал в себе потребность вскочить, двигаться, ощутить явную опасность, менее страшную, чем скрытая в ночной темноте. У него мелькнула даже мысль, что переводчик — изменник и завлек нарочно маленький отряд дальше от своих, но из темноты вынырнула фигура Ивана Ивановича.

— Моя видал фанза японьски… Потом моя видал — приходи Чун… Твоя лови-лови надо, — зашептал он, наклоняясь к сотнику. Казаки, стараясь не звенеть оружием, двинулись за переводчиком к фанзе и окружили ее.

Сотник нащупал дверь, распахнул ее и вошел, а за ним последовал переводчик и казаки. В слабом свете сальной свечи, стоявшей на канах, к окнам метнулись фигуры двух китайцев и по стенам закачались их уродливые тени. Видя, что отступление отрезано, они полными дикого ужаса глазами смотрели на казаков. Один из них был молодой, небольшого роста китаец с лишенным растительности, лоснящимся от жира лицом, другой был Чун. Иван Иванович бросился вперед, схватил незнакомого китайца за косу, дернул — и коса вместе с круглой шапочкой полетела на пол.