Однажды осенью (СИ) - Инош Алана - Страница 4

— У меня к вам письмо от неё. — Зейна протянула запечатанный конверт.

Бумага рвалась под твёрдыми, решительными пальцами, которым были подвластны и формулы с чертежами, и оружие. Из конверта появился исписанный с одной стороны листок.

«Зира! Все эти годы я чувствовала твоё незримое надёжное плечо и признательна тебе за твою поддержку. Зейна слышала от меня о тебе только хорошее. Она была совсем крошкой, когда вы встречались в первый и последний раз, поэтому сама она ничего не помнит, но я постаралась дать ей о тебе достойное представление. Я тебя о многом не попрошу в дополнение к тому, что ты и так делаешь — и, не сомневаюсь, будешь делать. Девочка не уверена в своём таланте. Сейчас происходят её первые творческие шаги, и ей важно знать, есть ли у неё дар свыше той средней меры, которая зовётся заурядностью. Моему мнению она не очень доверяет, считает меня необъективной. А тебе — поверит. Если ты поддержишь её, моя душа будет спокойна в чертоге вечной осени.

P.S. Прошу тебя, не скупись на поцелуи. Она самая красивая девочка на свете и заслуживает их, ведь правда? Все поцелуи, которые не состоялись между нами, отдай ей. Начни прямо сейчас».

Глаза Зиры остались сухими — точнее, вся влага в них казалась замёрзшей. Едва заметно двинув суровыми губами, она сказала:

— Подойди ко мне, детка.

Девушка шагнула к ней неуверенно, глядя на неё большими, светлыми и невинными глазами — точной копией глаз Зиры, только без суровой ледяной корочки и незримого груза прожитых лет. Легонько обняв Зейну за хрупкие плечи, Зира привлекла её к себе поближе и крепко поцеловала в лоб.

— Мама просила меня показать вам кое-что, — смущенно сказала девушка. — Она сказала, вы знаете это место. Если вы не слишком заняты, конечно... Я готова подождать, сколько потребуется.

— Самое важное для меня — ты. Идём. — И Зира надела шинель, форменную шапку с козырьком и кокардой, перчатки: в воздухе стоял острый осенний холод.

Они пришли к знакомой стене — той самой, с которой когда-то ступил в этот мир зверь. Сейчас он в людском облике, затянутый в генеральский мундир, стоял за плечом Зейны и ловил холодными глазами золотистый свет, лучившийся от картины.

Поверх лунной ночи был написан светлый осенний день, полный солнечных лучей и мягкого сухого тепла. Перед зрителем открывался укромный чертог в лесной глубине, так и манивший ступить в него, в его ласковое пространство, пропитанное чьим-то добрым, всевидящим, всезнающим и мудрым присутствием.

— Это последняя мамина картина, — сказала Зейна. — Она называется «Любовь».

Лесной чертог был живой, он дышал и улыбался, всё прощал и успокаивал. Ледяной щит в глазах Зиры начал таять, влага заблестела и собралась на ресницах.

— Эта картина — не простая. Мама говорила, что, когда вы увидите это, вы меня полюбите, — сказала Зейна.

Девушка испуганно вздрогнула: в глазах Зиры зажёгся лютый волчий блеск.

— Твоя мама сказала несусветную чушь! — Голос Зиры пророкотал жутковатым раскатом холодного осеннего грома, кулаки сжались так, что кожа перчаток натянулась и заблестела. А следующие слова прозвучали глухо, с глубоко проросшей в душу, затаённой нежной болью: — Мне не нужны картины, потому что я и так люблю тебя свыше всякой человеческой меры. Я — не человек, я волк. Поэтому и любовь моя — нечеловеческая. Она твою маму пугала. — И совсем уже тихо, печально: — Вот и в твоих ясных глазках я вижу этот страх.

Влажный взгляд девушки мерцал расплавленным осенним золотом.

— Нет! — воскликнула она. — Больше всего на свете я боялась, что вы меня не любите, поэтому и держитесь вдалеке. Но теперь я счастлива... Это — самое большее, о чём я могла мечтать.

Она повисла на шее Зиры, стиснув её в пылких объятиях. Рука в чёрной перчатке поднялась, погладила сияющие золотые волосы, другая рука обняла тонкий стан девушки.

— Радость ты моя ненаглядная... Любовь не всегда делает возможной совместную жизнь. Боюсь, если бы мы с твоей мамой жили вместе, она угасла бы ещё быстрее — вот в чём беда. После наших встреч она чувствовала упадок сил, её знобило рядом со мной, поэтому она всегда заваривала горячий чай. Мне было больно видеть, что моё присутствие её губит, что стоит мне появиться — и её свет меркнет, она вся съёживается и тускнеет, даже заболевает. Поэтому мне пришлось отойти в тень, держась поодаль. Такова моя природа, с которой я не могу ничего поделать. Это страшно — видеть, как любимая женщина по капле умирает от каждого твоего к ней прикосновения, и быть не в силах этому помочь. Я не целовала её никогда в губы, по тому что это намного губительнее касания руками. Я и тебя боюсь целовать, боюсь обнять. Держу тебя сейчас в объятиях — а сердце дрожит от страха за тебя. Лучше отпусти меня, милая, не трать себя так расточительно.

— Но я не чувствую упадка сил рядом с вами... Вообще ничего плохого не чувствую, только хорошее. — И Зейна с улыбкой запечатлела невинный поцелуй на жёстких губах Зиры. — Вот видите! Ничего страшного не случилось.

У Зиры вырвался вздох, веки сомкнулись, как будто смертоносное оружие просвистело на волосок от её головы, оставив в живых.

— Вы правда меня любите? — прижимаясь к ней ещё нежнее, спросила девушка.

Глаза Зиры открылись, в них мерцала усталая нежность.

— Безумно. Нечеловечески. Каждый день тоскую по тебе.

— Нам вовсе не нужно быть с вами в разлуке, — сказала Зейна ласково. — Рядом с вами я чувствую радость и счастье, у меня будто сил больше становится. Слушая рассказы мамы о вас, я вами всё больше восхищалась, а теперь и сама вижу: мама ничуть не преуменьшала. Вы удивительная, потрясающая.

Руки в перчатках легли на нежные щёчки Зейны, покрытые прозрачно-розовым, как осенняя заря, румянцем. Палец прижал губы, призывая их помолчать.

— Погоди, не чирикай так, моя пташка. Это слишком много для первого раза, у меня голова кругом идёт. — И глаза Зиры снова прикрылись, точно хмельные. — Как бы мне с ума не сойти.

— Хорошо, пусть будет, как вам лучше. — Зейна опустила золотую головку на плечо Зиры, прильнула и затихла.

Они долго стояли, обнявшись; Зира поглаживала волосы Зейны, впитывала её тепло с закрытыми глазами, а лесной осенний чертог улыбался и сиял на стене. Он словно шептал: «Это же твоя родная девочка, ей просто не может быть с тобой плохо!» Наконец Зира заглянула в юные глаза, с тревогой спросила:

— Как ты себя чувствуешь, родная? Не озябла? Слабости нет?

Эти прекрасные глаза улыбнулись в ответ:

— Всё замечательно. Мне хорошо. Я так рада, что мы вместе! — И Зейна засмеялась: — Сама чуть с ума не сошла и совсем забыла кое о чём!

— О чём же? — Жёсткие, плохо гнущиеся губы Зиры сложились-таки в сдержанную улыбку.

— Мне бы хотелось, чтобы вы взглянули ещё на одну вещь...

Зейна достала из-за кирпичных развалин завёрнутую в чистую ткань картину в раме. Когда ткань соскользнула, взгляду Зиры открылась ещё одна лесная глушь — жутковато-прекрасная, таинственная, тёмная, пронизанная единственным лучиком света, сосредоточенном на белом камушке в форме сердечка, лежащем в траве. С картины на Зиру дохнуло что-то пронзительно-знакомое, страшное, тоскливо-нежное, безысходное...

— КАК? — дрогнули её губы. — Как ты, не видя меня, не зная меня, смогла понять и уловить ЭТО?

— Что именно? — улыбнулась Зейна.

— Мою душу. Мою любовь к тебе, — хрипло проговорила Зира.

— Мама рассказывала...

— Это не в счёт! Ничьи рассказы не могут передать этого! — Сняв перчатку, Зира протянула к девушке руку, чтобы открытой ладонью ощутить её ласковое тепло. — Это надо самому чувствовать, самому знать! Как ты это разглядела, девочка?

— Ну, а глаза-то у меня — чьи? Ими и разглядела, — серебристо рассмеялась Зейна, одной рукой прижимая к себе картину, а другую вкладывая в протянутую ладонь.

Зира долго стояла, зажмурившись и прижав её к губам, чем смутила Зейну до яркого румянца. Во взгляде Зиры проступило восхищение.