Отражение: Разбитое зеркало (СИ) - "Snejik" - Страница 25

— А ты знаешь, что это самые идеальные бойцы, на самом деле? — Барнс улыбнулся, погладив Франсуа по ладони. — Обычно ж как? Инициатива имеет инициатора. А безынициативный боец не будет ничего обдумывать, вперед, в атаку! Я ему порекомендую в регулярную армию податься. А вспомнил ты, наверное, Роллинза.

— Роллинза? — удивился Франсуа.

— Был в группе у Рамлоу такой боец. А что? — уточнил Барнс.

— Ну просто не помню никого с такой фамилией, — объяснил Франсуа. — Но он же не в регулярной армии был, верно? ЩИТ и Гидра — это не армия, это отряды специального назначения.

— Если честно, я просто не знаю, как это работало. И до сих пор, наверное, работает, — признался Барнс. — У меня были особые миссии и чаще всего одиночные. И мне никто не рассказывал, как обстоят дела, а я и не спрашивал. Ну, Солдат, в смысле, меня там не было. Но да, не армия, это точно.

— Спасибо за завтрак, — Франсуа допил кофе. — Помочь тебе с посудой?

— Не нужно, — обойдя стойку, Барнс встал рядом с Франсуа, который сидел на высоком барном табурете, и поцеловал его. — У меня полно времени и есть посудомойка. Можно зайти к тебе вечером?

— Я был бы очень рад, — признался Франсуа, — но у меня же ночное дежурство. Ты заходи послезавтра, Джеймс. — Он уткнулся носом в ключицу Барнса и сказал: — Так люблю тебя.

У Барнса сжалось сердце от того, что не мог ответить взаимностью.

========== 8 ==========

Незаметно пролетало время. День рождения Себастьяна Барнс провел, сидя у себя дома, закопавшись в плед и Зимних на диване, разглядывая фотки покойного мужа, но в этот раз без надрыва, просто с ностальгической грустью.

За августом пришел сентябрь и дожди. Курсанты теперь бегали по щиколотку в грязи под проливными дождями, а октябрь вообще оказался с ночными заморозками.

Отношения Барнса и Франсуа развивались, но медленно. Они то виделись почти каждый день, то Барнс забывал про него на неделю или две, даже не имея особо важных и срочных дел. Корил себя за это и приходил сам. И Франсуа никогда ничего ему не говорил по этому поводу, не упрекал в невнимании, а просто сказав, что соскучился, затаскивал к себе, закрывая дверь. И Барнс был ему за это благодарен.

К концу ноября они стали видеться уже более-менее регулярно, Франсуа стал приходить сам, не дожидаясь, пока Барнс про него вспомнит, и за это Барнс тоже был благодарен. Он чувствовал, что ему хорошо с Франсуа, спокойно и радостно.

Они много стреляли из всего того оружия, которое было у Барнса, Франсуа научился делать патроны и тратил на это много своего времени, и теперь уже Барнс приходил к нему и утаскивал к себе. Но спать рядом с Франсуа он все так же не решался, проводя ночи просто лежа рядом, обнимая, иногда прикрывая глаза и слушая мерное биение сердца.

Умом он понимал, что у молодого здорового парня просто так не остановится сердце, но кошмар смерти Себастьяна преследовал его, не давая расслабиться, когда Франсуа засыпал.

Рождество неотвратимо приближалось, и, как всегда, Барнс попрощался со всеми двадцать второго числа, поцеловал Франсуа, честно сказав, что едет на Гавайи, и укатил.

Аэропорт Гонолулу встретил его жарким воздухом, соленым ветром с океана и ярким солнцем. Барнс приехал на лодочную станцию, где стояла пришвартованной его яхта, уже заправленная, вычищенная и готовая к отходу. Закинув рюкзак на борт, Барнс отдал швартовы и направился в океан, чтобы слиться на эти дни с водой и ветром. Лежать с закрытыми глазами на борту яхты, перебирая в голове свою жизнь с Себастьяном и детьми, разговаривая с ними вслух, веря, что они слышат.

В этот раз все было странно. Все вроде бы было так, как всегда. Барнс полнился светлой печалью, которая все равно выдавливала прозрачные капли из глаз. Как бы ни складывалась его жизнь, Барнс каждый раз понимал, что не смирился, не смог до конца принять, а на Гавайях неприятие становилось только сильнее. Он обхватил себя руками, ища тепла, потому что даже под жарким гавайским солнцем ему было холодно одному. Так холодно.

— Я скучаю по тебе, — Барнс сидел на носу, свесив ноги за борт и облокотившись на леер. — Ты знаешь, что я сейчас не один, но я все равно по тебе скучаю. И я боюсь, что перестав скучать, я предам тебя. Будто бы проснувшись утром и не подумав о тебе, я предам память о тебе. И я даже не знаю, с кем я могу поговорить, чтобы мне сказали, что мне делать.

Барнсу никто не ответил, но он и не ждал ответа, он действительно просто не знал, где проходит та грань, шагнув за которую, он предаст память о Себастьяне. Шмыгнув носом, Барнс решил, что все-таки сходит к психотерапевту, потому что сейчас он был в тупике. Но только когда вернется домой. А сейчас у него было Рождество.

Запищал телефон Барнса — надрывно, назойливо, не замолкая.

Поначалу Барнс даже решил вообще не отвечать, все знали, что он сваливает на рождественские каникулы, и никто никогда его не беспокоил. Но именно поэтому он все-таки ответит. Потому что звонили с базы.

— Да? — рявкнул он, оторванный от созерцательного транса и размышлений, как совместить отношения с Франсуа и память о Себастьяне.

— Адан в медблоке, не приходит в сознание. Уилшоу в медблоке с бронхитом и переломом левой плечевой кости, — коротко сказала Чарли. — Эта дура Уилшоу поперлась в шторм на скалы, свалилась вниз, Барсучок ее выловил, но сам сильно побился и надышался водой. Вторые сутки держится температура, не могу сбить. У него пневмония, отек легких и трещины в ребрах. Держу его на аппарате ИВЛ, если до завтра не очнется, буду вызывать вертолет с большой земли.

— Я завтра вернусь, — ответил Барнс и скинул звонок, телефон тут же выпал из подрагивающей руки. Он даже не осознавал, что делает, просто завел мотор и рванул в Гонолулу, помня, что может успеть на дневной рейс через Нью-Йорк.

Барнс не думал. Барнс запрещал себе думать, потому что от мысли, что он может не успеть, что он снова может потерять дорогого ему человека, все сводило внутри судорогой, пронизывало нестерпимой болью. Яхта шла полным ходом, но Барнсу все равно казалось безумно медленно. Ему сейчас и сверхзвуковой истребитель показался бы медленным, не то что яхта, делающая максимально десять узлов. Он обязан был успеть.

В душе поднялась мутная злоба на Уилшоу. Барнс наблюдал за ней, но видел мечтательность даже в той обстановке, которую он создал. Но она не была ни безалаберной, ни безответственной, хотя сейчас это уже казалось не так. Барнсу захотелось оторвать ей голову, и это желание во что бы то ни стало отомстить обидчику у Барнса работало только с очень близкими и любимыми людьми. Но он не стал обдумывать ничего по этому поводу, просто не мог сейчас делать логические и не очень выкладки о своем отношении к Франсуа, сейчас он был просто напуган тем, что дорогой ему человек может умереть. Умереть из-за дурости девчонки. Барнс понял, что заходить к ней он не будет, пока Франсуа не придет в себя, и ему не станет лучше.

Четырнадцать часов полета до Галифакса с пересадкой в Нью-Йорке прошли как в тумане. Барнс не помнил ни одного полета, который проходил бы для него так нервно, при этом внешне он был совершенно спокоен, но те, кто хорошо знал Барнса (а такие, как ни странно, были. Чарли была одним из примеров), с удовольствием бы держались от него подальше в такие моменты.

В Галифаксе он почти бегом покинул аэропорт, порадовавшись, что не потащил с собой много вещей, уместив все в ручную кладь. Трехчасовую дорогу он преодолел за два часа, даже не думая, на какую сумму ему придет штрафов, чуть не снес собственный шлагбаум, затормозил у медчасти со стационаром на десять коек, и ворвался, громыхнув дверью.

Ему навстречу выскочила Чарли в идеально отглаженном белом халате, Барнсу иногда казалось, что он даже накрахмаленный, и, словно бессмертная, встала перед ним.

— Джеймс! — она сказала тихо, но с поразительной властностью в голосе, что выдавало в ней опытного руководителя, хотя вот уже тридцать лет она руководила только медбратьями.