Зверь лютый. Книга 24. Гоньба (СИ) - Бирюк В. - Страница 22

И, где-то на краю, уже за гранью земель русских, за пределами мира христианского, в пустынях безлюдных и дебрях дремучих, маячит странная мутная личность — Воевода Всеволжский. Про которого всякие дурные небылицы сказывают. Врут, само собой. Но… уж больно густо враньё-то идёт. Прям — достойный отпрыск от брака Змея Горыныча с царём Соломоном. Прости, Господи, за слова непотребные! Причём, кто — мамой был, кто — папой — не понять.

Вот такое, примерно, я про себя подумал. Сравнения с царём-мудрецом и трёхглавым летающим — отсёк, как обострение нарсицизма, и, коротенько, вместе с другими моими текущими известиями и просьбишками, заслал в Рязань. Типа:

— Чисто для информации. А ежели Иону в Муром переведут, то я рад — будем ближе, а дел нам — выше крыши.

Проходит пара дней, караван идёт дальше, приходит сигналка из Коломны. Из которой я понимаю, что Антоний взялся за Оку серьёзно. В городке прошли торжественные мероприятия по случаю принятия городского храма новым пресвитером. Который объявлен наместником Коломенским.

Подумав чуть, понимаю: земли эти — левобережье Оки — перешли от Рязанского князя к Суздальскому. Антоний укрепляет кадры, дабы и приходы, не дай бог, не перешли от Черниговской епархии к Ростовской.

Попутно выясняется, что мои «слухачи» в Серпейске прохлопали важную деталь: караван везёт не одного наместника, а трёх — Коломенского. Рязанского и Муромского. Вроде бы — бумаг никто не видел, официальных заявлений не было, а вот по слухам с банкета после молебна — выходит так.

Пример построения системы оповещения. Она — многослойная. Первый «датчик» пропустил — второй сработает. Конечно, хорошо бы чтобы сразу… Но я — реалист.

Теперь, поймав Серпейского фактора на промахе, пускаем обратную связь:

— Уважаемый, у тебя слухач с глушиной или ты сам мышей не ловишь? Выражаю тебе неудовольство.

А в досье на обоих — на каждого гос. служащего ведётся досье — «ставим птицу». «Выговор с занесением». Люди у меня растут быстро. Но некоторые — быстрее. Которые подобных «пернатых пометок» не подхватили.

Туманно как-то. А Иону куда? Но это дела ихние, епархиальные, у меня своих забот выше носа…

Караван приходит в Рязань, попов там встречают-привечают. Получаю уже из княжеского терема официальную информацию. Иону поставляют в Пронск. Это на юге княжества, говорят: «у Степи на зубах висит». А в Муром какой-то… Елизарий. Говорят — грамотный, на греческом шпарит как на родном. Хотя почему — «как»? — Грек из Солуни.

Купцы-лодочники своё отработали, попы нанимают новую лодочку и оба наместника, прежний и будущий, Иона и Елизарий, топают к Мурому — передача дел.

Я тут бегаю-напрягаюсь, требушеты эти, суваши толпами, бычина поташом не пропитывается…, а на Окском Верху, тем временем, заваривается новая свара. Такая… типичная, исконно-посконная. Обусловленная нормальными поведенческими стереотипами людей в эту, и не только, эпоху.

Как коллеги-прогрессоры мимо таких дел проскакивают — ума не приложу. У них, видать, нормальных людей в округе нет.

Наместник Коломенский обходя округ свой, знакомясь с паствой и достопримечательностями, заявляется в мою тамошнюю факторию.

Мужчина — яркий, выразительный:

«Был телом пухл он, лилии белей.

А впрочем, был силач, драчун изрядный,

Любил пиров церемониал парадный.

Трактирщиков веселых и служанок

И разбитных, дебелых содержанок».

Иеромонах. Похож на Кармелита у Чосера, только без латыни и кружев:

«Он в капюшоне для своих подружек

Хранил булавок пачки, ниток, кружев».

И куда такому податься? Фактория — одно из самых богатых мест в городке:

«Возиться с разной вшивой беднотою?

Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало

Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами…

Так сладко пел он

Вдове разутой, что рука ее

Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился:

Такой, да своего бы не добился!».

Народишко мой, как и положено — русские же люди! — ворота распахивают, под благословение подходят, к ручке прикладываются, на колени падают… Лепота и в человецах благорастворение!

Наместник заходит в лавку, усаживается вольготно, купчик мой вокруг него на цырлах:

— Чего изволите-с, ваше преподобие-с?

— А покажь-ка… вон тот сосудец. Елейник? Забавен, забавен.

Как-то привезли мне смоленские елейники. Чимахай с сотоварищи. Отрава в одном была. Порошок-то мы прибрали, а сами сосуды Горшене в руки попали. Ребятишки-гончары их чуток… разнообразили-разноцветили. Самое элементарное: у меня-то глины и красная, и белая. Ещё и серые с Городца появились.

Фактор мой растекается вокруг попа елеем и патокой:

— Приглянулся? Отдам с превеликим удовольствием! Вовсе задёшево! По три ногаты за штуку. А то на полугривну — четыре. С походом для твоей, батюшка, милости.

Наместник крутит в руках сосудец, обозревает товары на полках, млеет от наблюдаемого «богачества», обнаруженного «в зоне досягаемости», и несёт «слово божье». В форме проповеди о греховности существования человеческого в мире тварном, о Страшном суде, где всё взыщется, о важности жизни добродетельной.

Твори добро. Не твориться? — Тогда дай. Тоже — «добро».

«Поделись улыбкою своей

И она к тебе не раз ещё вернётся».

Здесь под «улыбкой» понимаются различные мат. ценности. Под «не раз» — конкретно — сто. Под «вернётся» — посмертный кайф.

— Ты, купец, давно на исповеди был-то? Во-от… Нехорошо о душе своей не заботиться. Приходи завтрева в церкву. За отпущением-то. И, кстати. Пожертвуй-ка храму божьему сии безделицы, частицу от имения своего. И воздастся тебе на небесях сторицей!

Азбука. Подобные слова наполняют труды отцов церкви и проповеди её служителей. Изо дня в день, в тысячах храмов по всей Руси и за её пределами.

«Да не оскудеет рука дающего!». В смысле: «да не опустеет рука берущего».

«Песенка велосипедиста» — «дай-дай-дай» — столетиями на разные голоса, на разных языках разносится над всем христианским миром. И — дают. За-ради спасения небесного, в страхе божьем.

«С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья -

Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары приняв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав».

Я тут вспоминаю Чосера, но на «Святой Руси» — также. Просто Нифонт Новгородский, описывая подобное, менее поэтичен и более зол.

Два обычных ограничения размера «приношения».

Жадность. Что есть, безусловно, смертный грех. Жадины пойдут прямиком в пекло. Но будут не гореть, а без конца драться в Круге Пятом с растратчиками:

«Им вечно так шагать, кончая схваткой;

Они восстанут из своих могил,

Те — сжав кулак, а эти — с плешью гладкой.

Кто недостойно тратил и копил…».

Странно мне. Я, по Данте, со своей плешью — должен быть транжирой. А по кулаку — скопидомом. И как же эти противоположности во мне сочетаются? Оптимально?! — Ваня, гордыню уйми, губу закатай.

Второе — нищета.

«О бедность, мать бесчисленных обид!