Машина неизвестного старика
(Фантастика Серебряного века. Том XI) - Строев М. - Страница 38

Новая владелица, какая-то троюродная племянница задушенного пана, княгиня Мария Ч., в замок не приезжала ни разу, а, живя в Варшаве, распорядилась всю землю вокруг замка продать, а так как на самый замок и сад покупателей не находилось, то — замок так и остался заколоченным и парк заброшенным и диким. Были только наняты два сторожа для охраны усадьбы.

Княгиня тотчас же забыла о своем наследстве. Но через месяц вспомнила.

К ночи неожиданно явился к ней один из сторожей и о чем они говорили вдвоем с глазу на глаз — никто не знает, но кончился разговор этот тем, что сторож зарезал княгиню, заодно перерезав ножом и собственное горло.

Судьба последующих владельцев замка столь же таинственна и необычайна. Все они умирали странной насильственной смертью, и — именно тогда, когда входили в какое-нибудь соприкосновенье с заброшенным замком.

Наконец, последний владелец поместья, Мариан К., живший постоянно в Москве, как-то, будучи по делам в Варшаве, посетил замок. Он внимательно осмотрел комнаты и залы, велел переклеить обои в большой столовой, где была гвоздями прибита «ведьма», перенес зеркало на чердак и отслужил панихиду на могиле старого пана Стефана, похороненного в саду, над прудом. Потом он долго изучал надпись на двери, гласившую «Св. Пасха. 1916 год», и велел дверь эту не трогать.

Потом щедро наградил старика-сторожа и уехал в Варшаву, а оттуда в Москву.

А пять лет назад, в 1911 году, он умер при весьма загадочных обстоятельствах. Ушел из дому и неделю пропадал, а на седьмой день нашли его под Москвой, на большой Курской дороге мертвым. И в тот же день удавился в замке старик-сторож, оставивший непонятную записку:

«Не могу ждать 1916 года. Иду».

Последние пять лет замок стоял пустой, никем не охраняемый и никому не нужный, и кто был его владельцем — никто уже не знал…

С самой той ночи, когда нашли задушенным старого пана, в замке, по словам окрестных крестьян, творилось что-то неладное.

Говорили, что каждую ночь в окнах зажигались огни, что из-за досок, которыми заколочены были двери, несутся крики и стопы, что вокруг замка бродят тени, которые жгут костры в темном парке…

Молва, стоустая, не знающая границ и удержу, плела клубок бесконечных ужасов. И где здесь кончалась фантазия, порожденная суеверным ужасом, и начиналось простое сочинительство — трудно было разобрать.

Но есть факты, опровергать которые может только упрямец, с которыми нельзя не считаться…

Одну ночь в году, в Страстную субботу, когда в Варшаве гудели и перезванивали колокола и на улицах сновали веселые, возбужденные люди, в замке раздавался страшный оглушительный треск, точно трещали старые вековые стены, рушился потолок и хлестали по деревьям парка тяжелые цепи, опоясывающие заглохшую усадьбу…

А наутро несколько деревьев в парковой роще, над прудом, вокруг могилы старого пана Салатко-Петрище, оказывались поваленными.

В первые годы после смерти старого пана и его жены — два дерева. А через два года — после смерти еще двух связанных с историей замка людей — еще два дерева, а потом еще четыре, и так и пошло… Умерло за год еще двое, кем-то задушенных, и число поваленных в ночь Св. Пасхи деревьев увеличивалось на два…

Точно кто-то на деревьях, как на счетах, отсчитывал эти смерти…

И к прошлой Пасхе, в роще, на месте, где похоронен старый пан, распявший жену, осталось всего 8 деревьев…

Пришли немцы. Первые немецкие снаряды снесли трубы старого замка, разворотили стену и сравняли с землей полуразрушенный гнилой павильон в парке у пруда, выбили окна и уложили четыре дерева в роще…

Осталось еще четыре, последних.

В старом замке поселился немецкий штаб. В комнате, где сто лет назад на стене умирала прибитая гвоздями женщина, теперь даются парадные обеды; в покоях, где когда-то задушен был старый пан, принимаются доклады и отдаются приказания… Говорят, что в один из своих наездов в Варшаву замок посетил сам кайзер. Он заинтересовался выжженной надписью на двери и просил, чтобы ее перевели ему…

Народная молва, готовая вое связывать с войной, всегда ищущая злободневности, уже создала новую легенду, новое пророчество…

Последние четыре дерева, которые одни остались сторожить могилу старого пана, — ждут своей очереди:

Это — Вильгельм, Франц-Иосиф, Фердинанд и Магомет-Али…

— Ну, ребята, лезьте на печь сказку слушать.

К печке бочком, язык молчком, уши торчком.

— Все сели?

— Все.

— Сказывать?

— Сказывай.

— Ходит по Руси бабка-догадка, что ни увидит, что ни услышит, все ей вдомек, да в прок.

Раз идет она по полю, а на встречу ей ветер, — бородой метет, посвистывает…

— А видал я, бабка, — говорит ветер, — из кипарисного дерева крепко сбитый крест, и от дождя не гниет и червь его не точит, ни мечом изрубить, ни огнем спалить! Что за диво?

— Диво это — вера русская!

— А видал свечу на горе — горит свеча стрелой-пламенем; уж я дул на нее, дубы свалил, речку вспять погнал, а свеча не погасла! Что за диво?

— Диво это — правда русская!

— А видал я еще мельницу — супротив меня, ветра, крыльями машет, мелют жернова зерно железное, мелют — не стираются, а умóлу гора, да с пригорочками! Что за диво?

— Диво это — сила русская!

— Ну, спасибо, бабка-догадка, полечу за море, всем расскажу.

Это будет присказка, — а сказка-то вот какая:

Ездил по белу-свету на рыжем коне Сухман-богатырь, радовался воле да песни пел: о земле-дарнице и о всякой твари Божией, о звере прыскучем, о птице быстрой, о рыбе рудоперой.

Пригож был с лица Сухман, что месяц после дождика, а о силе его вода с огнем спорили.

Вода говорила:

— Сухман-богатырь силен, как я.

— Нет, — перечил огонь, — как я.

А был-то Сухман сильнее воды и огня.

Ехал Сухман за Койсат-реку.

Едет бором, бору кланяется.

— Здравствуй, старче, шумен бор.

Едет оврагом, оврагу кланяется.

— Здравствуй, сырой, печорный овраг.

Едет по полю, полю кланяется.

— Здравствуй, разгуляй-поле.

И наехал Сухман на гору. Крута гора, высока, железным репьем поросла.

Поклонился Сухман.

— Здравствуй, сила-гора; стала ты мне поперек дороги! Расступись!

Сколько ни было гор, все перед ним расступалися, а эта стоит, не двинется.

Осерчал Сухман, занес кистень.

— Быть тебе, горе, ниже травы.

Только слышит вдруг тихий голос:

— Ударишь по горе и меня убьешь.

Поглядел Сухман вверх, сидит девица, слезы точит, а у ног ее кувшин разбитый.

И такая-то девица пригожая, век бы глядел, очей не сводил.

— Кто ты будешь, краса? О чем плачешь?

— Я Заруна-царевна, несла воду, да кувшин разбила!

— Эка беда!

— Ношу-то я воду Огнерычу-Змею, как приду ни с чем, заревет Огнерыч, от слюны его и камень горит. Крепко лют Огнерыч. Загубил он моих отца с матерью, все царство пожег, а меня в полон взял.

Стал Сухман грозней тучи.

— Попадись он мне, конем истопчу.

— Ах, и кто с ним не бился: Елизар-царевич, Кирбит-богатырь и Чухлан-разбойник, он всех одолел!

Ухмыльнулся Сухман.

— Садись, — говорит, — со мной на коня!

— Догонит нас Огнерыч!

— Не бойся, царевна, догонит, не быть ему живу!

Ступила царевна на камень, а он вниз покатился. Ступила на другой и другой тоже; не пускает царевну гора Огнерыча.

— Не уйти мне от змея, — плачет царевна.

— А ну-ка, летун-поскакун, изловчись. Достанем царевну!

И взъярился конь, в один мах доскочил до царевны. Ухватилась царевна за большую гриву, ни жива ни мертва, и Сухман ее на седло посадил…

Затряслась гора, закидала камнем, а уж конь-то Сухманов, лови, свищи, быстрей сокола, через речку, да в поле…