В твоем октябре (СИ) - "Ver Олли" - Страница 4

Тяну дверную ручку на себя и мысленно считаю чаевые «не моей официантке». Аромат кофе и выпечки обвивает мое лицо, и я даже не тружусь закрыть за собой дверь – пересекаю холл, бегу по проходу, попутно бросив быстрый взгляд на стену – афиши там уже нет. Отлично, не придется ждать, пока она снимет со стены мое сокровище, мою нагую темно-кофейную осень. За стойкой появляется официантка, и как только видит меня, её лицо расцветает в улыбке. Я тоже, тоже безумно рада быть сегодня здесь и видеть вас! Подбегаю к стойке:

– Здравствуйте, – говорю я, и моё лицо само рисует улыбку от уха до уха. Девушка в одно мгновение становится нежно-розовой, совсем как осьминожка, и я решаю сразу же порадовать её. – Слушайте, я хочу вас отблагодарить – сумма вас, конечно, не шокирует, но…

– У меня её нет, – говорит официантка.

Поднимаю глаза и первые несколько секунд просто таращусь на девушку – глупая улыбка на моем лице, и глаза размером с чайное блюдце, потому что до меня начинает доходить смысл сказанного.

– То есть как – нет? – мерзкий холодок пробегает по нутру, и уголки рта медленно ползут вниз.

Я никак не могу понять, почему её это так радует? Неужели эта улыбка адресована мне, дабы загладить её забывчивость, свести на нет неловкость или стать оправданием для миллиарда других причин? Но она на меня и не смотрит, она смотрит за мое плечо и повторяет:

– Она не у меня, – девушка кивает в сторону огромного окна.

Я оборачиваюсь и смотрю – за окном осень и пасмурное небо, а мое сердце стало огромным ядерным реактором. За окном люди кутаются в теплые плащи и крутки, а мои ладони сжались в тугие комки. Там, за дымкой стекла – шум, гам и людские голоса, а внутри меня растворились последние слова.

– Идите же скорее! – говорит она мне куда-то на левое ухо, и я слышу в её голосе совсем еще юный восторг.

Киваю и иду к выходу. Дверь от себя – осень взрывается вокруг меня, пытается оглушить людским смехом и криками, клаксонами и лаем собак, а я упрямо шагаю – шаг, два, три… И когда между нами остается всего один шаг, он, откровенно насмехаясь, бросает мне:

– И это все?

Его глаза гневно сверлят меня. Моя афиша, аккуратно свернутая в трубу, покоится в его руке, а он прислонился к огромному черному киту-машине, и нервно стучит каблуком ботинка по асфальту.

– Это все? – и тонкие, длинные пальцы сжимают бумагу, сминая её. Мои глаза бешено шарят по узкому лицу, перескакивая на побелевшие костяшки пальцев. Его тонкие губы исказил оскал, а я судорожно ищу слова. И вдруг он взрывается:

– Четыре недели! – кричит он, совершенно не обращая внимания на прохожих, выворачивающих шеи. – Три недели, и это все, что ты придумала?

Я уже ничего не понимаю – я делаю шаг назад. Он отталкивается от машины и идет на меня:

– Где ты была? – орет он, и я окончательно теряю ориентиры.

Глаза из светло-зеленых превращаются в изумрудные лазерные лучи. Он делает еще шаг и совсем рядом со мной, теперь уже шепотом, но так громко, что я стискиваю зубы, хочу зажать уши руками, чтобы не оглохнуть:

– Почему ты не пришла?

Зажмуриваюсь, перевожу дыхание и поднимаю глаза:

– Куда? – тихо спрашиваю я.

Зеленые глаза вспыхивают финальным аккордом, а затем выдох, в котором горячие нотки табака, крепкий кофе и отработавшая свое ярость, глухими толчками рваного дыхания.

– На эту гребаную выставку, – с тихим вздохом говорит он. Тонкие пальцы принимаются тереть переносицу, чтобы спрятать гнев.

– Так если она гребаная, что мне там делать?

Тихий, искренний смех и он поднимает на меня глаза – они всматриваются, они прикасаются, они обретают осмысленность:

– Потому что ты хотела, – он молчит, смотрит, а затем полная грудь воздуха и слова – легкие, быстрые, словно дробь дождя по крыше. – Мне казалось, тебе понравилась картина. Афиша… – его глаза становятся блестящим, словно огромные бриллианты. – Мне казалось, тебя зацепило.

– Зацепило, – киваю я, и делаю шаг назад.

Он смотрит, и его забавляет мое нежелание стоять на виду у прохожих нос к носу. Он улыбается, а я отгораживаюсь словами и делаю еще один шаг назад. Мне нужно больше пространства:

– Откуда мне было знать, что ты будешь там?

– Неважно, знала ты или нет. Важно – почему тебя нет там, где ты хочешь быть?

Неловкая пауза. Что мне ответить? Что есть вещи, от которых чувствуешь себя голым? Что есть музыка, срывающая с тебя напускное, есть книги, переворачивающие весь твой мир, и фильмы, после которых не спишь по полночи? Есть картины, где обнаженная красота и тебя самого оставляет совершенно нагим. На публике. В присутствии тысяч посторонних людей. Есть тонкая грань искусства, когда это становится таким же личным, как секс – не могу делать это, когда на меня смотрят.

– Так ты там работаешь? Это и есть твоя работа? – спрашиваю, чтобы спросить.

Он кивает, а я чувствую себя гораздо лучше, когда между нами немножко осени, а он больше не орет.

– Кем?

Он тяжело вздыхает:

– Какая разница?

Он достает из заднего кармана пачку сигарет, открывает, подносит ко рту и подцепляет одну из них зубами. Пачку – в задний карман, сигарета зажата в тонких тисках губ, но глаза исподлобья смотрят на меня с немым укором. Или усталостью? Кофейные локоны лезут в лицо, и он только сейчас замечает это, убирая их привычным жестом назад. Огонек зажигалки, глубокая затяжка, закрытые глаза, и густые клубы дыма ползут по его лицу вверх, минуя тонкие, но красивые губы, слишком большой нос и густые темные ресницы. Он снова открывает глаза и молча смотрит. Не особо сильна в невербальном общении, мне без слов неуютно, а потому глубоко вдыхаю:

– Афишу отдай.

– Нет, – отвечает он, а затем делает шаг к машине, открывает заднюю дверь и бросает на сиденье мое сокровище, словно мусор.

– Эй!

– Это не имеет ничего общего с искусством, – поворачивается он. Еще одна затяжка и тонкие пальцы бросают, начатую сигарету на асфальт. – Это мастурбация.

Я открываю рот в немом вопросе, который он опережает:

– Я, в общем-то, не имею ничего против, если в зоне досягаемости нет подходящего человека или для разнообразия, – он громко хлопает задней дверью. – Но когда в твоей постели желанная женщина, а ты закрываешься в ванной, это, по меньшей мере, странно.

Он открывает водительскую дверь:

– Поехали, – говорит он.

– Куда?

– Заниматься любовью с желанной женщиной.

***

В галерее полумрак, подсвечены только картины, за окном сумерки и уже зажглись фонари.

– И насколько близко вы знакомы? – спрашиваю, слыша, как отражаются мои слова от высоких потолков.

– Пожалуй, слишком, – отвечает мне темнота зала откуда-то справа.

– Вы спите? – спрашиваю я.

– Нет.

– Тогда что значит «слишком»?

– То и значит. У неё премерзкий характер.

– Я тебе не верю, – говорю я и останавливаюсь напротив той самой женщины, что была на афише. В одном он действительно прав – моя идея с афишей не имеет ничего общего с искусством. Снова мурашки по телу, снова к горлу подступает ком, но я всматриваюсь, впитываю каждый штрих – в моей голове женщина оживает. Она прекрасна. Она совершенна. – Это не под силу мерзкому человеку.

– Думаешь? – раздается прямо за моей спиной.

Вздрагиваю и оборачиваюсь:

– Не делай так.

– Почему? – его голос над моим ухом. – Это ведь самое приятное.

– Пугать?

– Удивлять. И ты не испугалась, – он смотрит на картину из-за моей спины. – Её друзья… – говорит он и обходит меня, вставая справа, – они не ходят на её выставки. А если и ходят, то до картин им никогда нет дела.

– Значит, это не друзья.

– Как раз наоборот, – возражает он. – Это люди, которые умеют отделить художника от человека. Они знают, какая огромная пропасть между творением и творцом. Рут и сама часто говорит, что художники, познавшие славу при жизни – самые несчастные люди на земле. А потому… – он медленно шагает к лавочке недалеко от картины, садится и хлопает ладонью рядом с собой. Подхожу, сажусь и только сейчас замечаю, что за окном стемнело, а мы провели вместе почти весь день. Он смотрит на меня, замолкает, но затем снова говорит. – Она говорит, что если вы хотите наслаждаться тем, что делает художник, никогда не знакомьтесь с ним лично.