В твоем октябре (СИ) - "Ver Олли" - Страница 11

Что мне теперь делать?

Хватаюсь за телефон – строчка поисковика, и один из бутыльков – в моей руке. Руки дрожат, потому что безумно боюсь боли. Внимательно, чтобы не перепутать, вбиваю непослушными пальцами буквы, но дружелюбный поисковик дописывает название за меня – читаю, и мой рот немо открывается навстречу тому, что говорит интернет. Я машу головой, я отказываюсь верить, но упрямый браузер бросает правду в глаза, строчка за строчкой, строчка за строчкой…

Оглядываюсь вокруг и бессильно вытираю тыльной стороной ладони губы – попить бы, а то горло саднит. Я очень долго, очень громко орала благим матом в надежде быть услышанной, так что теперь еле говорю. Тонкий серп луны за окном, я совершенно без сил, комната превратилась в козла отпущения – я разбросала все, до чего дотянулась. Мои сокровища… Видит Бог, я надеялась свести к нулю их ценность, но даже сейчас, когда они валяются по всей гостиной, будто бы и ненужные никому, они горят ночными кострами – яркими, манящими, пленительными.

В приступе ярости я бросалась вещами, грязными словами и проклятьями. Ненавидела и плакала. Господи, как же искренне я ненавидела! В это самое мгновение, в эти минуты, вспыхнувшие костром отчаянья в моей груди, я была такой живой, такой яркой – я горела ярче солнца! Я крушила вещи, надеясь сломать память, выкинуть из головы эти пять дней, но лучше вычеркнуть шестой и оставить все таким, каким оно было «до». Заклинаю, если вы очарованы, не снимайте гребаные розовые очки! Пусть они будут! Пусть! Это лучше, чем гореть заживо… Я бросала фотографии и мяла афиши – наглое, безжалостное вранье! Если вы любите, если вы хотите любить и дальше, Бога ради, делайте это слепо! Любовь, как и вера не требует знаний и доказательств, потому она блаженна. Я кричала, плакала и пинала клубок красной ленты – я смотрела, как он бежит от меня в дальний угол комнаты и сгорала в своей боли. Оказывается, таблетки не всегда выписывают больным – иногда их выписывают безжалостным лжецам! Ради всего святого, если вы любите, делайте это сердцем, а не головой, и ни в коем случае не позволяйте рукам лезть в эту тонкую материю. Любовь слепа не просто так – она должна быть такой, а иначе вы придете к тому, к чему пришла я – огромная пустая комната, разбросанные воспоминания и неумолимый огонь, сжигающий дотла каждую крупинку вашей бессмертной души. Это больно! Это безумно больно. Я плакала, я рвала вещи, торговалась с судьбой и бросалась обещаниями в обмен на то, что сделать невозможно – вернуть время, забыть и никогда не вспоминать. Нужно уметь вовремя остановится, почуять боль за секунду до её начала и сбежать, а иначе – ночь, слёзы и порванное в клочья сердце. И когда сил во мне не осталось, я осела на пол, прижалась спиной к дивану и долго оплакивала мои пять дней счастья. Меня трясло и колотило, меня жгло изнутри, и я ничего не могла с этим сделать. Люди, неугомонные и наивные, ради самих себя, не лезьте в чужие телефоны и почтовые ящики, не вскрывайте чужих писем, не подслушивайте звонки, не подсматривайте в замочные скважины. Как сказала одна лживая воительница искусства живописи – в девяноста девяти процентах из ста вас ждет неминуемое разочарование, и оно перечеркнет все, что вы так любили – спустит в унитаз все заслуги мастера, а вас грубо и жестко вернет в реальность, лишив магии искусства. Будьте, мать вашу, благодарны! Любовь – тонкая и хрупкая, так позвольте ей быть несовершенной. Не ломайте её правдой. Любовь – это шаткое равновесие, и чтобы держать его, нужно не только вовремя услышать любимого человека, но и столь же своевременно отвернуться и закрыть уши. Нужно уметь…

Теперь, когда я без сил, все мое нутро раскурочено, а комната, тихая и молчаливая, превратилась в камертон – она тихо резонировала тишиной ночи, сливаясь воедино с моей пустотой, слёзы высохли, губы замолчали, руки перестали ломать. Все, что было важным, все, что на самом деле имело ценность… этого руками не сломать – это ломают ложью и неуместной, никому не нужной правдой в самый неподходящий момент.

Я поднялась на ноги и пересекла комнату – последний кусочек головоломки оставался нераскрытым, и тонкая полоса красного шелка все еще была привязана к дверной ручке. То, на что я не решалась несколько часов назад, теперь было делом трех секунд – подойти к двери, взяться за ручку и повернуть. Все просто. Самую грязную работу она сделала моим руками.

Жалкая трусиха.

Дверь открылась бесшумно. Передо мной в подвал спускалась прочная деревянная лестница. Медленно переступаю по ступеням, чувствуя тепло дерева босыми ногами. Лестница закончилась, и мои ноги нежно встречает теплый пол. Бросаю беглый взгляд на стену – регулятор подогрева полов, температуры воздуха и освещения. Очевидно, здесь пропадает бо́льшая часть её времени. Я оборачиваюсь и задираю голову – высокие потолки и яркий свет. Здесь гораздо просторнее, чем я думала. Оглядываю стены, заставленные полотнами, и думаю, что в любой другой день я была бы безумно рада оказаться здесь – мастерская художника – место интимное.

Зеленые глаза смотрят на меня из угла – они спрятались за каскадом кофейных волос и любуются, как я пересекаю подвал и медленно иду вдоль стены. Наблюдают, как я вглядываюсь в картины, которых никто и никогда не видел – еще или уже, в картины, которым предстоит увидеть свет и те, что никогда не родятся – они замерли на этапе карандашного наброска. Смотрю на полотна, повернутые к стене, и гадаю, что же на них. В темном дальнем углу тонкие пальцы рук сплелись и намертво сжали ладони. Я прохожу мимо полотен, принявших на себя всю боль долгих ночей творческого кризиса – изуродованные, разорванные, замазанные черной краской, и мне становится больно – вот где мое место. Досталось не только стульям и посуде. Я – одна из них. Затяжной творческий кризис прошелся по мне катком – меня принесли в жертву слепой ярости, но так нежно, так ласково… Я приняла на себя её разочарование и стала холстом, которому с легкой руки создателя, досталось самое черное, но самое искреннее. Разодранное сердце зазвенело остатками боли, раскуроченные, вывернутые края больно резанули грудную клетку, и я стиснула зубы – зеленые глаза жадно впились в мои сжатые кулаки. Я медленно подошла к картине на мольберте, глядя на не высохшую краску. Линии, цвета, тени – вот она получилась удивительно похожей на меня. Господи, не так больно! Ну пожалуйста, не так сильно. И так уже слишком… Соленая боль скатывается по щеке, и я быстро ловлю ей пальцами. А потом поворачиваюсь и бросаю в темный угол:

– В этот раз получилось гораздо правдоподобнее, – я киваю головой на картину.

Угол хмурится, угол нервно кусает губы:

– Им понравится.

– Кому – им?

Темный угол неловко пожимает плечами:

– Агенту, менеджерам по рекламе, публике.

– А тебе?

Тяжелый вздох:

– Это хорошо.

– Просто «хорошо»?

Темный угол виновато молчит. Я замолкаю следом. Слишком много всего – денег, внимания, женщин, власти, выпивки. Мечты сбылись, амбиции реализовались, самые смелые замыслы воплотились в жизнь, и теперь просто «хорошо» уже недостаточно. Просто «хорошо» маловато уже не только для картин. Просто напиваться недостаточно – нужно ломать мебель. Просто бить посуду не забирает – обязательно ходить по битому стеклу. Просто спать с женщинами неинтересно – нужно вывернуть её наизнанку.

– Что, не хватило смелости сказать мне в лицо? – мой голос, нарочито грубый и холодный, сочится болью. Он выдает меня с потрохами.

– Не хватило, – отвечает темный угол, опуская в пол зеленые глаза. Тонкие пальцы нервно впиваются в ладони.

Я смотрю в темноту угла и кусаю губу – боли осталось немного, но то, что осталось, тонко врезается в самое нежное, и меня пронзает с ног до головы.

– Поэтому ты так одинока.

Темный угол хмурит брови, кусает губы, а затем:

– Ну чего ты ждала от меня? Скажи я тебе сразу, ты сбежала бы, даже не допив этот проклятый кофе. Мне приходится…