L.E.D. (СИ) - "Illian Z" - Страница 58

Уже третью ночь я буду встречать один, тёплый и ласковый Бек больше не приходит и не ложится ко мне под бок, выпрашивая внимания. Нет, он не влюбился в безмолвную Сэм. И не отчаялся. Он просто устал. И его не радует уже никто в качестве любовника.

Морщит лоб, пытаясь угадать, откуда очередной кусочек, на лицо упала и змеится тонкая прядь волос. С виду — живой и веселящийся, но на самом деле — глубоко несчастный, и я не могу ему помочь. Розовые таблетки антидепрессантов он частенько выблёвывает в унитаз. Мы притворяется довольным, чтобы не выделяться.

Будет не очень хорошо, если он меня заметит, стоящего под окном, как бродячая бездомная собака. Отступаю в тень, иду дальше, обхожу здание в давящем полумраке. Меня не хватятся до ужина, а значит, есть ещё не меньше часа.

Я привык к таким одиноким прогулками, тут никто не запрещает — территория огорожена, да и бежать особо некуда — ближайший городок лежит в долине внизу, зажатый горами и омываемый речушкой, и к нему только одна торная автомобильная дорога. Да убегать и не хочется. Сомневаюсь, что на этом свете существует много таких мест, где подобных нам вежливо примут, а не как скотов. Пусть даже и за деньги.

Тут станет очень красиво, когда сойдёт снег, взойдут цветы на клумбах и будут посажены новые, набухнут почки на кустах и распустятся клейкие листики на небольших деревцах, сменятся пациенты, некоторые из них будут охотно копаться в земле, а некоторые — бурчать по углам или бесноваться в изоляторе.

Скоро и мой срок пребывания здесь окончится, но я знать не знаю, будет ли мне к чему возвращаться в родном городе, кроме проблем и расходов. С каждым днём за завесой молчания, я всё сильнее ощущаю, что меня там никто не ждёт. Ну, так или иначе, я получу свои ответы. Время — оно не только лечит, но и открывает истину.

Стряхиваю снег с лавочки, не попадающей в очерченные светом участки снега. Я люблю это место.

Днём, пусть и через прутья кованого забора, отсюда открывается великолепный, величественный вид. На горы, запорошённые снегом нервными белыми штрихами, как мазками на картине торопящегося закончить в срок художника. Чёрные, как будто прорисованные тушью, силуэты жмущихся по безветренным расселинам деревьев и кустов. Жёлто-оранжевое месиво из пожухлой травы в местах, где снег не может удержаться, коричнево-бурое — где земля оголилась полностью.

Свинцово-чёрная, а иногда запорошённо-серая скованная неподвижность маленькой речки, образующей расширения-озерца, там, внизу. Городок, прячущий свои разноцветные крыши под снежными шапками, россыпь домиков, выбегающая к самому берегу. Причал, с чёрными чёрточками-лодками. Шпиль храма, бросающий вызов ветрам, но всё же крошечный и жалкий в сравнении с величием обступающих гор.

Я подолгу созерцаю всё это, успокаиваясь, смиряя драконов, умирающих в венах, царапающихся, цепляющихся за жизнь острейшими когтями и шипованными хвостами, вгрызающихся в меня зубами, и разрывающих рогами. Не от всего помогают таблетки, далеко не от всего.

А сейчас, когда ящеры почти укрощены, когда даже внутренняя змея свернулась безобидным ужонком, и закрыла потускневшие глаза, заморенная голодом и моим отчаянием, я просто отдыхаю, вглядываясь в небо, стараясь поймать момент, когда оно сольётся с горами по цвету, и станет совсем темно. И прекрасно знаю, что это детская игра, к тому же, невозможно угадать априори, человеческий глаз не способен на это.

Веночек крохотных огоньков в темноте — жители городка заняты своими делами, своей благополучной жизнью. Хозяйки готовят ужин, их мужья возвращаются с работы, а дети — с занятий. Как везде, где спускается ночь и живут люди. Мирное существование. Или бесцельное прозябание, смотря с какой стороны посмотреть.

Я тоже суетился, как заведённый, пусть и не так мирно, радуясь свободной минуте, как чуду, деньгам — как благу, и прикосновениям тонких рук любимого как наивысшему счастью.

И злоупотребил всем. И теперь заперт тет-а-тет с одиночеством, с осознанием того, что я совершенно не знаю ничего о мире. Я никогда до этого не видел гор так близко, хотя их в стране предостаточно. Никогда не задумывался, например, о том, что если весной вдруг не зацветёт клевер, я замечу? Если в закате или рассвете, столь редких в просветах облаков, пропадёт один тон? Если небо опустится чуть ниже?

Снова приучаю себя к одиночеству, просиживаю так часы напролёт, то баюкая руку, отнимающуюся из-за фантомных болей, то просто глубоко дыша, не пуская боль наружу, дальше, чем за расширенные зрачки, то просто замерев в медитативном безделии.

Без мыслей о будущем, без конкретных планов, просто задавая себе курс на новый виток одиночества, на новую жизнь. Без того, кого я так и не понял. Без всех его судорожных крайностей и чёрно-белых суждений и чувств. Даже не так. Не без него, а не с ним.

Наверняка я его увижу, и это будет одна из тех мучительно-неловких встреч, когда тебя разрывает изнутри от эмоций и желаний, но ты ничего не можешь сказать или сделать.

И с каждым одинаковым днём, проведённом здесь, мне всё больше кажется, что я переживу это. Смогу вывернуть и искалечить свою любовь, вырвать из её тела наживую и страсть, и похоть, и эмоциональную рефлексию, превратить свои чувства в уродливый, беспомощный шар, покрытый шрамами, который не будет чувствовать боли. Который будет доволен только тем, что птенчик существует на свете, что с ним всё в порядке.

Потому что со мной — он не в порядке. В опасности. И портится, как будто чайка, попавшая в пятно нефти из потерпевшего крушения танкера в океане. Пачкает перья липкой жижей, увязая всё прочней, безнадёжней, пока, наконец, не станет полностью чёрной, утратившей способность к полёту, обессиленной. И, в конце концов, утонет, захлебнувшись в разбушевавшемся море.

А сейчас моя птичка спасся из змеиной пасти, оставив там перья, сломал крылышко, и большой вопрос, сможет ли летать. Но всё равно пока его перья — по-прежнему светлые.

Мне же останутся — новые шрамы на память, на животе и виске, и след от кольца на пальце — тут всё-таки умудрились меня освободить, и я не интересовался его судьбой. Всё равно всё было дурацким — и кольца эти, и свадьба… Удивляюсь, как окружающим удалось сохранить серьёзные лица, и даже порадоваться за нас.

Момент наступления полной темноты я опять пропустил, очнувшись только тогда, когда налетел порыв ветра, растрепав мне отросшие волосы. К утру мои следы опять занесёт, и я снова смогу оставить первые метки на снегу, почему-то никого больше на одинокие прогулки не тянет. Ощутимо веет морозом, он начал забираться мне под куртку и в коварную щель в шнуровке ботинок.

И именно в этой мелкой детали таилось ощущение свободы. Шнурки. Верёвка. Петля, переброшенная через зубец ограды… на входе, конечно, всё отберут, обыщут, но сейчас…

Пора было уходить, возвращаться в уютный, тёплый мир за стёклами, слушать трескотню Бека, который в изоляции подсел на информационные ресурсы, и я ещё не раз услышу животрепещущую тему независимости страны во всех подробностях. Наблюдать за Сэм, как за пугливой зверушкой, которая из всех мужчин подпускает к себе близко только Бека и доктора Бейкера, и за другими пациентами, особенно за новенькими, узнавая свои первые впечатления в них.

И немного ревновать Бека ко всем мужчинам, кто моложе пятидесяти и симпатичней пиренейской выхухоли. Хотя он, похоже, тоже меняется под действием этого места — сначала сократил количество своих любовников до одного, то есть меня, а теперь, похоже, ставит эксперимент над собой, сможет ли выживать один. Как и я, наверное. Я ценю его решительность, но не очень расстроюсь, если он опять осторожно откроет дверь моей комнаты и скользнёт под одеяло. Не выгоню. Но и настаивать — не буду. Добровольное дело, добровольное тело. Никто ничего никому не должен.

Жалею только о том, что здесь, на свежем воздухе, нельзя курить. Ну то есть покурить я, конечно, могу, но прятаться ради этого за угол, как школьник, да ещё и закапывать окурок в снег после этого — не намерен. И лишается так это философское, умиротворяющее занятие всей прелести.