L.E.D. (СИ) - "Illian Z" - Страница 11

Выходим на задний двор, в котором прочищены аккуратные дорожки к гаражу и за дом. Пусто, какие-то накрытые непромокаемой тканью вещи, кусты и несколько деревьев, занесённых свежим снегом. Из интересного — собачья будка, которая почему-то пуста, краска на ней облупилась, а от цепи и, тем более, собаки — никаких следов.

Сестра птенчика накинула поверх своего довольно нелепого наряда пушистую розовую курточку и выглядела бы милашкой, не открой она рот:

— Подкури даме, урод.

Щёлкаю зажигалкой и смеряю её самым безразличным взглядом, на который способен.

— У меня дома есть зеркало, благодарю, я в курсе, — улыбаюсь краешком рта.

— А тебя просто так не пробить, — мелко затягивается, выдыхая ароматизированный дым через нос.

— Что-то не так? — не обращаю внимания на её грубость.

— Неприятно, когда вокруг грязный педрила ошивается, — выпускает дым прямо мне в лицо.

— А мне неприятно, когда рядом блядь трётся, — парирую я.

И неожиданно девушка смеётся:

— А ты хорош. Поехали к тебе?

— Зачем? — стряхиваю пепел, пачкая нежный снег.

— Трахаться, — пожимает плечами девушка, — почему нет?

— Потому что я — грязный педрила, — передразниваю её.

— Ну и ладно, туда тоже даю, не девочка, — скалит зубы.

— Не интересно, спасибо.

— Жа-аль, — тянет девушка и со злостью отбрасывает бычок от себя. — Хотя тут есть, на ком поскакать, и без тебя, однако пресс у тебя… мр-р. Спортзал?

— Секс, — ухмыляюсь.

— Да кто ж тебе даст, убогому, — показывает мне язык, заходя в дом.

— Ты, — отбриваю.

— Поехали, — придерживает дверь.

— Брезгую, — тушу окурок в снегу, прижимаю ногой.

Сестра птенчика снова нацепляет на лицо наивное выражение. Строит из себя порядочную. Но если она и порядочная — то порядочная дрянь.

— Посмотрим на твои потуги, — насмешливо шипит она мне, когда встретивший нас птенчик зовёт наверх.

— Покрывать больше не буду, — уведомляю её.

Посмотрим, верно, ещё как посмотрим.

========== 6. Рефлексы змеи ==========

Хотя пока — только фильм, птенчик жаждет показать нам какую-то новинку. Для меня всё происходящее на экране телевизора, притаившегося в спальне — не более, чем смутное мельтешение картинок.

И этому есть весьма разумное объяснение — мы валяемся с птенчиком на кровати, на животах, он прижимается ко мне тёплым боком, и находится настолько близко, что мне очень-очень неудобно лежать, на стоячем-то члене. Всё, что я вижу вместо фильма — тонкую шею, светлый завиток за ухом. Очертание сведённых лопаток. Прогиб спинки и попку, плотно обтянутую домашними штанами. Запястья. Пальчики. Полупрофиль. Горящие глазищи и тёмно-розовые приоткрытые губки в крошках от чипсов.

Любимый увлечён. Любимый не замечает моего хитрого манёвра по столкновению рук в тарелке со снеками, не менее хитрого обнимания. Ничего. Его сестра забила на просмотр ещё на середине, зевнула и ушла к себе, напоследок весьма красноречиво посмотрев на меня. Я проигнорировал.

Змея внутри превратилась в огненный, пульсирующий тяж. Она больна. Она чует ваниль и вишню. Она чует кожу. Она тонко вибрирует сильным телом, окрашенным в ослепительную, кристальную белизну. Я с ума схожу. Голова кружится, я чувствую, мне реально плохо. Душно, не хватает воздуха. Нестерпимая жажда, всё внутри как будто высохло от раскалённой змеи.

Фильм кажется бесконечным. Я догадываюсь, каково мученикам в аду. Хотя лучше б меня в котле сварили или собаки сожрали. Я держусь уже неизвестно на чём, только не на силе воли.

А потом, когда, наконец, пошли титры, любимый выскользнул из моей руки, перевернулся на спину и спросил своими нежными губами, в считанных сантиметрах от моего лица:

— Понравилось?

Я кивнул. До сих пор нравится. Да так, что сил больше нет от слова совсем. А беспощадная птичка продолжает:

— Насчёт сообщения вчера…

Вот и всё, вот наш дом и погорел. Приползли, змея, выходим.

— Можно я тебе каждый вечер буду их слать?

Нежный голосок. Я вижу, как дрожит горлышко с едва отмеченным кадыком. Гладкая кожа, на которой, тем не менее, я замечаю пару светлых щетинок. Воротник футболки растянулся. Слишком много шеи, слишком острый угол ключицы. Слишком заманчивая ямка.

Я ломаюсь. Я сдаюсь. Искушение сильнее моей возможности противостояния ему. Последний, и самый страшный, грех. Похоть. Я наклоняюсь к любимому, удерживая его плечики руками. В голове пусто. В мыслях — змеиный танец.

Его кожа — сладко-солёная на вкус. Утончённое лакомство. Я совершаю непростительное. Я целую ему эту сумасшедше-пленительную шею, томно, ласково, с языком. Жадно перехватываю губами ниже, несколько быстрых, как змеиные укусы, поцелуев достаётся ключице, затем я провожу языком от низа шеи вверх, под подбородком, и каким-то неведомым чудом останавливаюсь ничтожно близко от розовых губ.

Я вижу глаза любимого. Два бездонных провала бесконечного ужаса, что и парализовал в нём защитные рефлексы. И тут же осознаю себя. Каков я сейчас. Жадное чудовище. Ненасытный дракон, который уже, не заметив сам, как, подраздвинул коленом ножки птенчика. Рефлексы змеи. Привычка проститутки.

Самая чистая невинность и самая пошлая грязь — вот что мы сейчас собой представляем. Неужели я действительно хочу утопить птенчика в чёрной, зловонной жиже разврата? Устроить насильственное грехопадение?

Я не помню, как выбежал из комнаты. Ни лестницу, ни коридор я тоже не заметил. Когда я осознаюсь, уже в квартале от дома птенчика, на мне надетые не иначе, как на рефлексах, куртка и сапоги. И первая мысль, пришедшая в мою идиотскую звонкую голову о том, что я не поблагодарил миссис Птицу за гостеприимство.

А потом меня скорчивает спазмом, все розы на теле взвывают нервной болью, а стебли затягиваются жгутами колючей проволоки. Змея теряет чешую, облетающую острыми стёклами. Я прислоняюсь к стене, чтобы не упасть.

Я только что совершил столь всеобъемлющее зло, что осознать полностью — смерть. Я. Изнасиловал. Любимого. Только что. И на губах у меня до сих пор вкус его кожи. Ничтожество. Тварь. Урод. Чудовище.

Это именно насилие. Для такого, как он, только-только из ребёнка выросшего — насилие. Всё должно было быть не так, не со мной у него, не по моей прихоти…

Небу всё равно. Оно роняет снег на мою отвратительную рожу. Снежинки летели километры, чтобы закончить свою красивую жизнь у меня на щеке. Тысячи мелких звёздочек. Небу всё равно, что с ними будет. Небу всё равно, что будет со мной. Хорошо, что у меня не оказалось с собой ничего подходящего — я был близок к суициду, как никогда в жизни.

С улицы доносился детский смех. Равнодушное небо надо мной было настоящим, чёрным, ночным, хоть и засвеченным фонарями и затянутым тучами. Я сполз по стене, не отрывая взгляда от высоты, сел в грязный, истоптанный снег, полный окурков и мусора, типичных для подворотен.

Снежинки продолжали умирать, превращаясь в холодную воду. Обтекали шрам. Хотя так казалось. Чувствую-не чувствую-чувствую. Я чувствовал себя беспомощным и жалким, разбитым на миллион осколков. Змея словно умерла, источая внутри пугающее зловоние. К горлу подступила желчь. Ещё немного, и меня бы стошнило.

Но в эту секунду зазвонил телефон. Я вытащил его, но ничего не смог разглядеть, кроме светлого пятна экрана. Оказалось, по лицу у меня стекала не только кровь снежинок, но и натуральные слёзы.

Я так и продолжал сидеть с истошно вопящим аппаратом в руке, тупо не понимая, что делать. Мысли-то насчёт клиентов появились, но что нужно сделать — начисто вылетело у меня из головы.

— Эй, тебе плохо? — произнёс сверху такой знакомый голос.

Моих плеч коснулись тёплые, тоненькие ручки. И зрение пришло в фокус. Напротив — огромные серо-зелёные глаза, в которых тревога, но никак не ужас. Любимый. Птенчик мой.

Силы, которые ещё секунду назад, казалось, резко меня покинули, возвращаются сторицей. Я перехватываю любимого, толчком поднимаюсь с земли так, что он оказывается у меня на руках. Утыкаюсь лицом ему в грудь и вою, всхлипывая, так, как я и в детстве не рыдал никогда. От облегчения.