Заре навстречу
(Роман) - Попова Нина Аркадьевна - Страница 32

— Я думала: все, мол, задавили, уничтожили… Они, мол, как последышки, убиты… Думала: пошел на смерть мой… никто его не проводил, не оплакал. А вся тюрьма переживала! И теперь не я одна переживаю, а… прости, ради Христа, Манюшка, я тебя мужем попрекнула! Это я от великого горя… Спасибо скажи комитету. А ты смотри у меня, — погрозила Наталья сыну, — молчок! Никому не пикни! Этого не читал, их не видал. На улке встретишь — не здоровайся! Ты их знать не знаешь.

— Что я, маленький? — с обидой ответил Володька. — Меня тогда полиция спрашивала… мне тогда восемь было, а разве я сказал? Я ведь не сказал, что папка к нам ходит!

Следствие тянулось всю весну и лето. Очень хотелось Горгоньскому создать громкое дело — послать «крамольников» на каторгу… Не вышло.

Что ты станешь делать хотя бы с Ярковым, если он твердо стоит на одном: знать не знает никакой типографии! Все эти линейки, бабашки (он нарочно говорил: «балаболки») и прочее куплено с рук на толкучке у пропойцы за дешевку, — думал, пригодится, так как решил научиться паять, лудить, слесарничать. Жженая бумага? Кто его знает, может, старые обои сожгли. Типографская краска? Ска-а-жите! А он думал, клей такой!

Отвечает явно издевательски, но его не собьешь. И карцер не помогает. Отсидит, придет с ввалившимися щеками, а все улыбается и несет свою чушь.

Светлаков сказал только одну-единственную фразу: «Отвечать отказываюсь» — и превратился в глухонемого.

После допроса Мироносицкого следователь вынужден бывает пить бром. В печенки въелся он следователю.

А об Орлове так и не удалось ничего узнать, хотя карточки с него были посланы во многие города.

Словом, сколько ни бились, кроме ссылки, ничего не вышло. И ссылка «пустячная»: от года до пяти. Только Яркова приговорили к тюремному заключению.

Перед отправкой разрешили свидание с родными. На свидание выводили поочередно — камеру за камерой.

К назначенному часу пришли мать и жена Яркова, какой-то тщедушный рыженький попик с копной мелких кудрей и жиденькой бородкой, сквозь которую просвечивал розовый подбородок.

Пришли Светлакова и Ирина Албычева. Чтобы получить разрешение на свидание, девушка назвалась невестой Ильи.

Посетителей провели в большую комнату со скамьями вдоль пыльных стен, с ободранным грязным полом. Сквозь зарешеченные, рябые от дождя окна видны были полуголые вершины кладбищенских берез.

Ссыльных вводили поодиночке.

Первым вошел Роман Ярков и сразу попал в объятия родных.

За ним вбежал Валерьян Мироносицкий. Вбежал с таким возбужденным и радостным лицом, точно ждал встретить счастье. Увидев рыжего попика, он разом помрачнел, заложил руки в карманы и резко спросил:

— Это зачем?

— Меня послал к тебе владыка, — ответил попик.

— Чей владыка? Не понимаю.

— Преосвященный Вениамин.

— Странно! Мы с ним не знакомы.

— Валерьян! Владыка надеется, что тебя тронет его забота о твоей душе…

— Вот балда!

— … и мои слезы и мольбы.

— Слезы? А где ваша луковица, родитель?

Попик изобразил на своем остреньком личике недоумение.

— Ваши же псалмодеры говорят: «Выйдет с проповедью, а в платочке луковка. Надо пустить слезу — понюхает!»

С такими злыми и забавными ужимками произнес это Рысьев, что надзиратель, стоящий у двери, не выдержал, фыркнул и кашлем заглушил смех. Чтобы исправить оплошность, он сказал:

— Будешь комедьянничать, обратно в камеру!

— Ах, пожалуйста! — повернулся на каблуках Рысьев. — Это самое лучшее в данный момент. Что вы ждали от меня, родитель? Ничем вы меня не тронете, не удивите, видал я всякие ваши штучки… Довольно…

Ирина слышала только отдельные слова из этой «родственной» беседы.

Едва Рысьев произнес: «Это зачем?» — вошел Илья.

Он был худ, страшно бледен, но спокойно и ласково улыбался. Твердыми широкими шагами подошел к матери, обнял. Ирина ждала, не дышала… Он обернулся к ней с протянутыми руками. Естественным, живым движением девушка закинула руки ему на шею и припала к плечу. Ни слова они не сказали друг другу. Илья дрожащими горячими губами поцеловал ее в лоб.

Потом они втроем сели на скамью.

Мучительно хотелось Ирине рассказать ему, что жива организация, снова растут ее ряды. Но как об этом скажешь при надзирателе?

Она сказала:

— Наши все здоровы, все хорошо… Есть прибавление семейства.

Илья понял. Сильно сжал ее руку.

— Ты будешь мне писать, Илья? — спросила Ирина, всю силу любви вложив в слово «ты».

Илья ответил ей долгим взглядом.

— Может быть, Ирочка поедет к тебе, Илья? — спросила мать.

— Нет! — ответили враз Илья и Ирина и враз засмеялись от счастья, ощутив душевную крепкую связь. Светлакова глядела с недоумением: не понимала, что, по их мнению, Ирина должна остаться здесь, где она может быть более полезна для общего дела.

Но вот свидание кончилось.

Последнее объятие, поцелуй в губы — и девушка вышла вслед за Светлаковой.

Тихо они пошли домой мимо раскрытых настежь кладбищенских ворот. У паперти стоял пустой катафалк. Из церкви слышалось: «…гонителя фараона видя потопляема…» Лил дождь. На песчаных потемневших дорожках лежали мокрые листья берез. На надгробных плитах скопились лужицы. Пихтовые ветки, по которым везли покойника, утонули в грязи.

Выехала тюремная карета и покатилась по направлению к вокзалу: «Может быть, это его увозят?» — подумала Ирина.

Но она не испытывала вязкой тоски, которой напитан был этот ненастный день. Девушка чувствовала счастливую уверенность и особенный прилив сил.

«Сережа! Приходи, друг, к тете! Жду. Гордей».

Все так и всколыхнулось в Чекареве, когда он прочел эту записку: Гордей Орлов на воле, здесь!..

— Я заглянула в почтовый ящик, вижу — газета и письмо… без штемпеля… и почерк знакомый! — возбужденно говорила Мария. — Иди, иди! Сейчас же иди, Сережа! Он, наверно, без денег, без всего!

Она подала мужу высокие сапоги, помогла надеть брезентовый «непромокай», ласково и нетерпеливо подтолкнула Сергея к выходу.

Выйдя, Чекарев оглянулся по сторонам.

Народу на улице не было, даже скамеечки у ворот и те пустовали.

В такую непогоду только необходимость выгонит на перевальские улицы, особенно на те, которые лежат в низине. Сюда с каменистых холмов стекают в ненастье бесчисленные ручьи. Улицы превращаются в болото.

Чекарев добрался до Главного проспекта, перепачкавшись до колен.

Центральные улицы тоже были безлюдны. Пройдет человек с зонтом или в макинтоше — и снова пусто на каменных тротуарах. Напрасно зажигается буква за буквой над дверью кинематографа «Р…о…н…а…», — сегодня в «Роне» мало зрителей.

В пивнушке крики, звон посуды. Вот дверь распахнулась, и чье-то тело плюхнулось в лужу. Городовой лениво, нехотя идет на шум скандала…

Кончилась вечерня… Три старухи вышли из церкви и, спустившись с паперти, подобрали черные юбки, пошли осторожно, как кошки, переступая с камешка на камешек.

Чекарев зорко вглядывался в эту привычную картину: нет ли слежки, не привязался ли к нему «хвост»…

Он шел по направлению к станции Перевал.

Скоро показалось приземистое вытянутое здание вокзала, послышались свистки маневровых паровозов и лязг буферов. Чекарев пересек три болотистых улицы Мальковки — первую, вторую, третью — и хотел уже повернуть налево, туда, где за длинным горбатым мостом жила «тетя» — старая большевичка, работница ткацкой фабрики… как вдруг он заметил подозрительную фигуру в пальто до пят, в бесформенной шляпе, с тоненькой тросточкой в руке.

«Шпик!» — подумал Чекарев и замедлил шаги, не зная еще, пройти ли мимо или сделать большой крюк.

Шпион то выглядывал в переулок, то прятался за угол. Заметив Чекарева, он выпрямился и направился в переулок, ведущий к мосту.

На середине моста спиной к перилам стоял человек в черном плаще и в капюшоне, похожем на башлык. В те годы многие носили плащи без рукавов. Они надевались на плечи, застегивались под подбородком на бронзовую пряжку. Человек этот сделал нетерпеливый жест, и Чекарев узнал Гордея Орлова.