Птица-Жар (СИ) - Абаршалина Мария - Страница 4

Хмуро принялся протирать гнутую стамеску замшей, пропитанной сурепным маслом — работа все равно не спорилась, того и гляди секанешь по пальцу — да все поглядывал из-под насупленных бровей то на Миру, то на красный кут избы, где подле теплящегося фитилька лампадки тускло отсвечивал святой лик.

— Сколь я тогда вам молвил, не ищи добра от веры иноземной, с пришлыми людьми явившейся. Вот и настала пора отдавать доимки…

Стариковская память споро вернулась на пару десятков лет назад, когда их семья ни в какую не пускала на порог странного на вид мужичишку в простой серой сутане и с черными костяными бусами на шее, с которых свисал небольшой резной крест. Подобный же крест богомолец почтительно носил в деснице и называл святым распятием. Призывал стать на колени, бить челом и лобызать крест устами. На вече, среди таких же подвижников и пеших трудников, читал вслух тексты — Святое Писание — и наизусть сказывал бытие иного бога, называемого им всеединый Господь. Маленький, особняком стоящий на крутом берегу Серебрянки выселок неохотно слушал смущающие умы речи проповедника. Но, не мытьем так катаньем, постепенно покрестил в речных водах безмала все поселение. Почти всех, да не всех. Дед Кадеяр был головой большой и крепкой семьи, несколько сыновей обзавелись добротными избами в заимках, обеих дочерей он выдал замуж в славный город Крыжеч, но самого старшего сына при себе оставил. Молчаливый и хмурый Благорад народил ему внуков и взял теперь на себя самый тяжкий труд, да и все хозяйство, к чему имел явную способность. Одно кручинило, умерла в последних родах невестка, но дала жизнь маленькой хрупкой девчушке, которую назвали Лебедяной, а воспитали ее дед Кадеяр с бабкой Мирославой как родимую дочурку. До последнего Кадеяр в своем доме проповедника не принимал. Палки в колеса чужих телег, вестимо, не ставил. Вера — дело хозяйское. Но сам Перуна из души изгонять и не помышлял. Все больше капище пустело, но он справно ритуалы блюл, подношение совершал, да раз в год, как и полагал древний завет, молочного бычка колол да богам оставлял. Так бы и было, если бы не нашла на их местность хворь моровая, и в каждом доме появился страдалец от бурой сыпи. Долго беда обходила стороной их избу. Ворота подворья на засов закрыли и даже живедь на выпасы не пускали, воду домочадцам брали из большой дубовой купели, а позже топили схороненные в прошлую зиму глыбы речного льда из подземного ледника. Словом — почти миновала их горькая чаша, пока в один день не сразила трясущая сыпь малышку Лебедяну. Кроха еще в зыбке качалась и искосила бы ее костлявая. Когда все ритуалы были исполнены, десятки жертвенных животных были отданы алчным богам, а от курева трав стало трудно дышать, в дом позвали церковного служку из самого Крыжеча. Тот согласился провести обряд только если крещение примет вся семья. Долго не думали, и каждый подставил чело под кропило крестителя, а больную и еле живую кроху окропили прямо в зыбке.

— Вселяю разум в сердца ваши, ибо разумели суету идольской лести и взыскали Бога единого, сотворившего всю тварь, видимую и невидимую. Паче слышно ему было о благовернии земли русской, христолюбви и сильной веры, како в единого Бога, тако и Троицы. Кланяйтесь, ибо в них вам даются силы, како люди церкви исполнены, и чудеса, и знамения. Все грады благоверные, в молитвах перед Господом предстоящие, и си, слышавшие это, ведающие сердцем, возгоревшиеся духом, все будут Богом охранены…

Крещение приняли, не ропща. Божницу в красном углу справили, кресты на шеи непокорные надели, молитвы животворные уразумели… Доколе лихолетье не наступило, да неурожаи амбары не опустошили…

— Твоя правда, — кивнула старуха, подходя к печи и доставая затарканный в пыльный простенок конопляный мешочек с травами и глиняный колокольчик, украшенный лентами. — А коли не поможет — к ворожее Леду отведу. Пущай порчу с нее снимет да нательные обереги накрутит.

Придерживая берестяной туесок со снедью, Лебедяна легко семенила по узкой каменистой тропке, уходящей от заимок ровно на солносход. Поднялась вдоль речки вверх, споро пробежалась по небольшому деревянному мостку, перекинутому через протоку родничка, словно птичка, взлетела на невысокий холм и стремглав пустилась к небольшой вросшей в землю избушке с высокой трубой кузнечной печи, торчащей средь односкатной крыши.

Недалече от кузницы, чуть выше и ближе к крутому берегу реки, развернулось большое строящееся подворье. Новый подклет уже был сложен, крупные сизые валуны накрепко схвачены известковой обмазкой, замешанной на яичном белке, а вдоль раменья, по самому краю густого сосняка, соседящего с полем, поднимался сруб, начерно сложенный для просушки. Его бело-золотые бревна, оструганные дочиста и сложенные в чашку, будут выстаиваться на опушке в трескучие зимние холода, сохнуть под весенними ветрами, усыхать жаркими летними зноями. А до начала осенних дождей, будут собраны на добром подклете и возведены под кров. Звонкие удары топора благовестили, что работа спорится, а дело ладится.

Лебедяна ступила на укрытую плотным слоем стружки поляну и пошла на шум, тихонько шелестя ворохом наструженной древесины и любовно оглаживая ровнехонькие стволы добротного сруба. Проходя мимо колоды, увидела сброшенный кафтан и плечную суму со строительными снастями, а в теньке заметила припрятанный жбан с квасом. Лебедяна подхватила кадку и запрокинула голову вверх, пытливо отыскивая взглядом суженого. Любомир наторело вырубал чашу на торце очередного бревна. Простая льняная рубаха липла к телу, и она видела, как круто вздымались его бока от тяжкой работы без роздыха на самом солнцепеке. Сил и изнорова ему было не занимать, и тесак ритмично взлетал вверх, сверкая солнечными бликами, а щепа брызгала во все стороны. Леда прижала к груди вмиг забытую кадушку и прислонилась к нижним венцам сруба, шепча здравицу и улыбаясь чистому небу своими лазуритовыми глазами. Юноша заметил гостью и всадил топор в бревно, прерывая работу. Сноровисто спрыгнул наземь, отряхивая платье и ладони от щепы.

— Здравствуй, Ясноокая, — прошептал ласково, принимая из ее рук кадушку с пенным квасом и делая долгий глоток, а глаза его серые, ровно голубино крыло, потемнели и дымкой подернулись. Словно предрассветный туман над Серебрянкой расстелился. — Уж заждался тебя, истомился…

— Так и скажи, что я лишь заделье, чтоб от работы лытать, — с хитрецой прищурилась Леда, но как только увидела исполненные праведным негодованием очи юноши, зашлась звонким хрустальным смехом.

— У меня обиход таков: чуть свет — принимаюсь дом ставить да тебя на полденки обжидать, — Любомир сделал еще один добрый глоток кваса, и темные пузырящиеся струйки потекли по его подбородку и вдоль горла вниз, на промокшую от знатного труда косоворотку, — а как ты придешь, как в горниле огонь зачнешь — так я за ковку берусь.

— Полно работать. Обмывайся и отведай гостинцев, — она расстелила на делянке самобраный плат и разложила нехитрую снедь. Когда Любомир сполоснул руки и лицо водой из бочки, протянула ему рушник, но передумала, и сама на лике юноши серебристые капли осушила, в глаза его заглядывая и млея от щемящей в груди радости.

— Я неподалеку лиственницу заприметил, — усаживаясь наземь, поведал Любомир, — знатный охлупень из нее для крыши вырежу. Но иначе, чем в поселке принято. Не коником, а птицей огненной. Чтоб очаг берегла. И… чтоб в избе нашей много птенцов народилось.

Девушка зарделась и потупила очи долу, лишь изредка любопытствуя и утайкой наблюдая, как Любомир поглощает яства. Все лето она приходила к юноше на полденки, угощала гостинцами, прибирала в кузнице да с приговорами выращивала подле утлого крылечка серебристую полынь — от всякой нечисти. Любовалась, как споро идет возведение избы, которая по весне станет их общим домом…

— А я тебе рубаху вышиваю, — очищая от скорлупки сваренное вкрутую яичко, молвила Лебедяна и с нежностью скосила взор на молодца. Мощные руки бугрились узлами силы, шея крепкая и словно бы из камня высеченная, а в плечах косая сажень. — По твою стать будет.