Скрюченный домишко - Кристи Агата - Страница 11

• Предыдущая
• 11/41
• Следующая

– Входите, – окликнул нас Роджер. – Входите.

Я с облегчением перевел дух. Что-то в суровой чистоте квартиры действовало на меня угнетающе. Зато эта комната была сугубо индивидуальна. Большое бюро с деревянной шторкой, беспорядочно набросанные на нем бумаги, старые трубки и табачный пепел. Большие вытертые кресла. Персидские ковры на полу. На стенах выцветшие фотографии: школьники, игроки в крикет, военные; акварельные наброски пустынь, минаретов, а также парусники и морская тематика, морские закаты. Словом, приятная комната, принадлежащая славному, дружелюбному, компанейскому человеку.

Роджер неловкими руками достал из стеклянного шкафчика и разлил по стаканам что-то, при этом скинув мимоходом с одного из стульев книги и бумаги.

– У меня тут полный ералаш. Я начал разбирать завалы. Уничтожаю старые бумаги. Скажите, когда хватит.

Инспектор от выпивки отказался.

– Вы должны меня извинить, – продолжал Роджер. Он принес мне стакан и, наливая, говорил с Тавернером, повернув назад голову: – Я не мог совладать с собой.

Он с виноватым видом оглянулся на дверь, но Клеменси Леонидис в комнате не было.

– Редкая женщина, – сказал он. – Я имею в виду мою жену. Все это время она держится великолепно – великолепно! Не могу выразить, как я восхищаюсь ею. Она пережила тяжелый период – ужасающий. Еще до того, как мы поженились. Ее первый муж был прекрасный человек – прекрасной души, я имею в виду. Но очень хрупкого здоровья, туберкулез, сами понимаете. Он занимался важной исследовательской работой по кристаллографии, если не ошибаюсь. Работой, мало оплачиваемой и требующей большой затраты сил. Но он не хотел отступаться. Она работала как вол, фактически содержала его и все это время знала, что он умирает. И ни одной жалобы, ни намека на усталость. Она всегда повторяла, что счастлива. Потом он умер, и она очень тяжело переживала его смерть. В конце концов она согласилась выйти за меня замуж. Я был так рад дать ей немного покоя и счастья. Мне хотелось, чтобы она оставила институт, но она, разумеется, считала своим долгом продолжать работать – еще шла война. Но и сейчас она испытывает потребность в работе. И она чудесная жена, о лучшей и мечтать нельзя. Господи, как мне повезло! Я на все для нее готов.

Тавернер ответил что-то приличествующее. Затем принялся за свои обычные расспросы: когда он услыхал, что отцу плохо?

– За мной прибежала Бренда. Отцу стало плохо, она сказала, что у него какой-то приступ. Всего полчаса назад я сидел с моим дорогим отцом. И все было в порядке. Я бросился к нему. Лицо у него посинело, он задыхался. Я кинулся вниз, к Филипу. Филип позвонил доктору. Я… мы ничего не могли поделать. Я, конечно, тогда и думать не думал, что тут какие-то фокусы. Фокусы? Я сказал – фокусы? Господи, ну и слово выбрал.

С некоторым трудом мы с Тавернером выбрались наконец из насыщенной эмоциями атмосферы роджеровской комнаты и очутились опять на площадке лестницы.

– Уф! – с облегчением вздохнул Тавернер. – Какой контраст по сравнению с другим братцем. – И добавил без особой последовательности: – Занятно, как комнаты много говорят об их обитателях.

Я согласился с ним, и он продолжал:

– И еще занятно, как люди подбирают себе партнеров.

Я не совсем понял, кого он имел в виду – Клеменси и Роджера или Филипа и Магду. Его слова были равно применимы к обеим парам. И тем не менее оба брака можно было отнести к разряду счастливых. Во всяком случае, брак Роджера и Клеменси.

– Я бы не сказал, что он похож на отравителя, а вы как считаете? – сказал Тавернер. – Так сразу на него не подумаешь. А впрочем, никогда не угадаешь. Вот она больше подходит на эту роль. Она безжалостная. Может, даже немного сумасшедшая.

И опять я согласился с ним.

– Правда, не думаю, – добавил я, – что она способна убить только из-за того, что не одобряет чьих-то жизненных позиций. Но может быть, если она ненавидела старика… Впрочем, не знаю, совершаются ли убийства просто из одной только ненависти?

– Крайне редко, – отозвался Тавернер. – Сам я никогда с такими случаями не сталкивался. Нет, думаю, нам надо держаться миссис Бренды. Хотя, бог знает, найдем ли мы когда-нибудь доказательства.

Горничная отворила нам дверь в противоположное крыло. При виде Тавернера у нее сделалось испуганное и в то же время слегка презрительное выражение лица.

– Хотите видеть хозяйку?

– Да, пожалуйста.

Она провела нас в большую гостиную и оставила одних.

Размеры комнаты были те же, что и у гостиной под ней. Мебель была обита плотным кретоном веселой расцветки, на окнах висели полосатые шелковые портьеры. Над камином я увидел портрет, который буквально приковал мой взгляд – и не только из-за мастерства художника, но также из-за притягательности изображенного лица. Это был портрет старика в черной бархатной скуфейке, с темными пронзительными глазами и головой, глубоко ушедшей в плечи. Холст, казалось, излучал жизненную силу и энергию, исходившую от старика. Сверкающие глаза глядели прямо в мои.

– Это он самый и есть, – проговорил инспектор Тавернер. – Писал художник Огастес Джон. Личность, ничего не скажешь.

– Да, – согласился я, сознавая, что этот односложный ответ не отражает моих впечатлений.

Теперь я понял, что имела в виду Эдит де Хевиленд, говоря, что в доме без него пусто. Это был тот самый человек, который построил скрюченный домишко, и теперь без него домишко утратил свой смысл.

– А вон его первая жена, портрет кисти Сарджента.

Я вгляделся в картину, висевшую в простенке между окнами. Сарджент, как и на многих своих портретах, обошелся с оригиналом довольно жестоко. Удлиненное лицо было, на мой взгляд, чрезмерно вытянутым и даже немного, что называется, лошадиным, хотя и чувствовалось, что художник при этом соблюдал верность натуре. Красивое лицо, но безжизненное. Неподходящая жена для маленького энергичного деспота, ухмыляющегося с портрета над камином.

Дверь открылась, и вошел сержант Лэм.

– Слуг я опросил, как мог, сэр, – доложил он. – Но без успеха.

Тавернер вздохнул.

Сержант Лэм достал записную книжку и уселся в дальнем конце комнаты, чтобы не мешать.

Дверь снова отворилась, и появилась вторая жена Аристида Леонидиса.

Черное, из очень дорогой ткани, просторное платье с закрытым воротом и длинными, до запястий, рукавами окутывало ее всю. Она двигалась с ленивой грацией, и траур ей, безусловно, шел. Лицо было хорошенькое, но пресное. Довольно густые каштановые волосы были уложены чересчур затейливо. Она напудрила и нарумянила лицо и накрасила губы, но видно было, что она недавно плакала. На шее у нее была нитка очень крупного жемчуга, на одной руке – кольцо с большим изумрудом, на другой – кольцо с громадным рубином.

И еще одно я заметил: она выглядела испуганной.

– Доброе утро, миссис Леонидис, – непринужденным тоном приветствовал ее Тавернер. – Простите, что опять беспокою вас.

Она ответила невыразительным голосом:

– Наверное, этого не избежать.

– Должен вам сказать, миссис Леонидис, что, если вы хотите пригласить вашего поверенного, это в порядке вещей.

Не знаю, дошло ли до нее все значение этих слов. По-видимому, нет. Она надулась и сказала капризным тоном:

– Мне не нравится мистер Гейтскил. Не надо его мне.

– Вы можете пригласить собственного адвоката, миссис Леонидис.

– Да? Не люблю я этих адвокатов. Только голову задуривают.

– Вы вольны решать сами, – Тавернер изобразил механическую улыбку. – В таком случае приступим?

Сержант Лэм послюнил карандаш. Бренда Леонидис села на диван лицом к Тавернеру.

– Вы что-нибудь выяснили? – спросила она.

Я заметил, что пальцы ее нервно скручивают и раскручивают складку шифонового платья.

– Сейчас мы уже со всей определенностью можем утверждать, что ваш муж умер в результате отравления эзерином.

– То есть он умер от глазных капель?

• Предыдущая
• 11/41
• Следующая