Бес (СИ) - Орлова Вероника - Страница 17

Я лично поехал ее проведать и пообщаться. Поэтому меня так долго не было на острове. А едва увидел, перед глазами встали худые и изможденные жертвы мадам докторши. Те самые, которых я покрывал изо дня в день и не мог смотреть на их кости и жалкое выражение лиц. У этой было такое же. Ничем не лучше. Когда я спросил, кто отец ее ребенка, оказалось, что это далеко не первые роды. Пятые. И она не знает, где ее дети. Мадам доктор говорила, что отдает их в приемные семьи бездетным родителям, что там им лучше. И она верила. Ей было нечего им дать… а доктор предоставляла ночлег и еду. А потом она услышала, что у нее нашли какую-то болезнь и это последние роды, которые профессор у нее принимает, после этого от нее нужно избавиться. Несчастная пришла в ужас и бросилась бежать.

В отличие от прошлых своих ошибок, теперь доктор была весьма осторожна. Рожениц не держали в клинике, им снимали квартиру и использовали до тех пор, пока это имело смысл. Что делали с несчастными потом, я даже думать не хотел.

Агнешка оказалась очень хорошим художником с фотографической памятью. И нарисовала нам место, где ее содержали. Мы поехали туда и… как и предполагалось, ничего не нашли. Мы попросту не успели. Могли застать этих тварей, но они сбежали буквально перед нашим появлением. Квартира оказалась пуста. Из нее все вынесли и даже вымыли пол. В воздухе витал запах хлорки и чистящих средств. Твою ж мать. Старая тварь почуяла неладное… и успела замести следы.

Но, как оказалось, не все она и замела. Даже больше: именно в этой квартире мадам Ярославская проводила время и сама. Я почуял ее запах от обивки кресла и нашел несколько ее волос. Я ни с чем бы не перепутал ни то, ни другое. Выучил суку наизусть, я бы ослеп, оглох, потерял нюх, но ее нашел бы безошибочно. Наверное, именно поэтому я отковырял под старым линолеумом возле кухни некую лазейку. Видимо, доктор или кто-то из ее плебеев и верных шестерок хранили там документы. Они ведь вели записи, бумаги или что там полагается вести. Медицинские карты, мать их так. Но здесь было все чисто… почти чисто. Пару листов зацепились за доску и завалились в щель. Я выковырял их оттуда… и то, что я там прочел, повергло меня в состояние шока. Там были номера. Проклятая гнусная тварь по-прежнему не давала имен своим жертвам, она их подписывала, как в концлагерях.

Справа от номеров стояли даты рождения — это были дети. Старые даты. Тех времен, когда я еще жил в клетке в ее лаборатории и был подопытным Нелюдем № 113. И мне захотелось продать свою душу всем демонам ада за возможность найти суку и вытащить голыми руками ее сердце из развороченной грудины. Омерзительная тварь, посчитавшая себя кем-то вроде Бога. Напротив каждого из номеров стола фамилия и куратора, как я понял. Некто Покровский Захар.

Потом я долго искал информацию о владелице косметической компании "Сияние молодости". Но она оказалась записанной на некоего Ванека Зарецки. Когда мои люди отыскали этого человека, оказалось, что он умер и завещал компанию своей партнерше — Анхелике Новак. Увидел фото Анхелики и буквально ощутил, как вся краска бросилась мне в лицо, а потом отхлынула от сердца — мой личный монстр смотрел на меня своими рыбьими глазами. Она постарела, но была все так же омерзительно красива, и каштановые волосы ей очень подходили. Проклятая гадина, которая добилась здесь еще больших высот, авторитета и уважения у своих соратников, она вела активную научную деятельность… Я так понял, она не искала свою дочь. Ей было наплевать на все, кроме своего чудовищного детища — гребаного исследовательского центра и плодов ее безобразных трудов.

Ну что же, я собирался разобрать всю ее жизнь на мелкие атомы и заставить гнить каждый из них. И первым делом я нашел гребаного Покровского.

Мне хотелось смеяться. Мне хотелось хохотать, оглушая своим весельем полутемный зарешеченный подвал, провонявший тухлой океанской вонью. Я ненавидел его запах. Этот смрад океана или моря. Я ненавидел глубину. Точнее, я ненавидел ощущение давления толщи воды над собой. Я боялся его. Да, я с удивлением однажды обнаружил, что меня напрягали волны, захлестывавшие с головой, и темная бездна воды под ногами. С удивлением и омерзением к самому себе, потому что нащупал еще одну свою слабость. Но с этой, в отличие от своего основного изъяна, я мог еще бороться. Я начал заплывать все дальше и дальше с каждым днем, чтобы утопить этот страх, моментально растекавшийся в венах, стоило только нырнуть, стоило ощутить над своей головой тяжесть воды. Плавал каждый свободный день, радуясь поднимавшемуся с раннего утра ветру, обозленному на то, что смел бросать ему вызов. Иногда казалось, что Стаса ударит инфаркт, особенно когда моя терапия приходилась на штормовые дни. А мне нравилось ощущать эту борьбу со стихией. Нравилось душить взвивавшийся вверх ужас при виде высоких черных волн, яростно обрушивавшихся на любого, кто посмел войти в прожорливую глотку океана в эти дни. Мне было вкусно побеждать каждый день, вкусно просыпаться с осознанием того, что эта тварь, эта унизительная фобия — не более, чем досадная оплошность, которую можно преодолеть. Точнее, я преодолевал ее каждый день, не одерживая окончательной победы, но и не проигрывая стихии.

К сожалению, Захар Покровский не отличался особой любовью к борьбе с самим собой. Да, я искренне сожалел об этой особенности его характера. Как сожалеет боец, вышедший на ринг и встретивший, вместо достойного соперника, его жалкую копию. Все же Покровский при всей его комплекции оказался не более, чем "шкафом" как его когда-то охарактеризовал Мороз. Огромным деревянным и пустым. Нет, я не сомневался относительно его умственных особенностей. Все же Ярославская не была полной дурой, чтобы сделать своим помощником, своей правой рукой человека глупого. Нееет, монстр была достаточно прозорлива, чтобы разглядеть всю пользу от работы с кем-то вроде Покровского.

Меня, скорее, удручало то, что у мужика совершенно не было яиц. Вообще. Не в физическом плане, так как его скукожившиеся от холода причиндалы как раз мог наблюдать любой, кто спускался в подвал. Покровский уже вторые сутки находился здесь, голый, дрожащий и слишком эмоциональный. Так непохожий на себя самого несколько лет назад. Смешно. Этого огромного подонка с глазами побитой собаки, в которых периодически еще мелькала короткими вспышками злость, с тем до оскомины на зубах знакомым всем обитателям лаборатории шкафом словно и не объединяло ничего. Почему? А вот те самые эмоции. Обычно холодный, будто смотрящий сквозь тебя взгляд Захара, которого до дрожи боялись все сотрудники центра, теперь сменился на живой, на человеческий, на наполненный страхом и собственной болью. Он и не мог быть другим. Только не с той глубокой раной по всей поверхности раскуроченной спины, которая сейчас уродливо и влажно блестела кровавой плотью.

Покровский вдруг вздрогнул, когда я, не сдерживаясь, шумно втянул в себя вонь его крови и пота, витавшую в подвале.

— Что такое, Захар Иваныч? Испугались чего?

Наклонившись так, чтобы увидеть, как расширились темные зрачки, когда расстояние между нами сократилось. Эффект после долгих пыток, которые я, естественно, не мог доверить никому другому. Которыми наслаждался в полной мере, с упоением слушая его вопли, пока я по одному выдергивал ногти этой твари, пока колошматил его носками ботинок, прислушиваясь к глухим ударам по животу и голове. Но я не мстил. Пока нет. Пока я лишь выбивал нужную информацию. Просто избить или изуродовать подонка — слишком никчемное воздаяние за его поступки. Для личного помощника моего монстра у меня был свой особенный план.

Он мотает головой, упираясь взглядом куда-то в район моих ключиц.

— Что такое, тварь? Почему молчишь? Может, мне надеть наручники и привязать себя к стулу? Только тогда ты заговоришь?

Вижу, как дернулся его кадык, но глаза все равно, мразь, не поднял.

— На хрена тебе это?

Смачным ударом ему между ног, и позволить себе мгновения удовольствия слушать его дикий крик.