Бес (СИ) - Орлова Вероника - Страница 11

Но я сильно ошибалась, думая, что знаю его… что я подготовилась к каждому из ударов, что я смогу их вынести.

Прошло несколько дней. Он не приходил ко мне. Это его любимый прессинг — держать меня в неведении и в клетке ровно столько, чтобы я начала сходить с ума. Но я нашла для себя развлечение. Когда в доме стихали все голоса и снаружи включались фонари, я подтягивала железный стул к стене, забиралась на него с ногами и выглядывала наружу. Под моими окнами открывался вид на берег. Вода бесновалась и плескалась, то успокаивая, то поднимая во мне невероятную по своей силе бурю, и мне хотелось подобно этой стихии затопить все живое вокруг и утянуть Беса вместе с собой прямиком в ад. В рай мы с ним никогда не попадем.

Но мой ад начался гораздо раньше. Однажды рано утром я проснулась от звуков, которых не должно было быть здесь. За окнами моей тюрьмы… От звука детских голосов. Я подскочила на кровати и, свесив ноги, долго смотрела в никуда, пытаясь себя успокоить и убедить в том, что мне это опять кажется и скоро этот кошмар закончится… справиться с панической атакой, от которой все холодело внутри.

Но голоса не смолкали, а доносились все отчетливей… Я вскочила с постели, подтянула стул к стене. Залезла на него и… и задохнулась от дикой боли.

По побережью бегали дети… гоняли мяч. Мальчик и девочка. Они весело смеялись и падали в песок, бегали друг за другом вместе с небольшой собачкой бело-коричневого окраса.

Тяжело дыша, я впилась пальцами в подоконник, чувствуя, как пошатнулся под дрожащими ногами стул. Девочка… темноволосая, похожая на маленького ангелочка с развевающимися по ветру волосами… моя дочь. Наша с Сашей дочь. Она могла бы быть ею.

И вдруг девочка громко закричала:

— Папа.

И дети бросились бежать куда-то, раскрыв на бегу объятия. Я прижалась лицом к стеклу… и вдруг сердце словно разрезало ножом с такой силой, что я отшатнулась назад и упала назад, прямо на каменный пол, ударившись больно затылком… но так и осталась лежать, глядя в потолок и чувствуя, как вся истекаю кровью и не могу от боли даже вздохнуть.

Потому что девочка назвала папой… Сашу. Это к нему они подбежали, раскрыв объятия. Это он закружил обоих в воздухе и убил меня в этот момент снова… я полетела прямиком в разрытую могилу, хватая воздух широко раскрытым ртом и не выдержав даже первого удара, который мне нанес мой персональный палач.

Мы познакомились с Женей еще в тюрьме. Парня все считали за чокнутого. Он сидел за жестокое убийство двоих мужчин, но вы бы никогда в жизни не догадались бы о подобном, глядя на всегда веселого, сыпавшего шутки светловолосого пацана с озорными карими глазами. Казалось, на его лице навсегда застыла задорная усмешка. Он просто не бывал серьезным ни секунды. В месте, которое наводило тоску на любого. И, откровенно говоря, именно этим и раздражал. Ужасно раздражал тем, что постоянно что-то напевал себе под нос. Глупые бессмысленные песенки, за которые хотелось приложить его носом об решетку. И ведь прикладывали. И не раз по морде получал за то, что авторитетов не признавал. Мог брякнуть что-то провокационное про любого из зэков. Потом харкал кровью долго, конечно, несколько раз в больницу попадал с переломами ребер. Выходил и снова начинал бесить своим позитивом. И меня бесил. Ужасно. В первую очередь, глупостью своей. Нарывался постоянно, наступая на одни и те же грабли своими шутками и задиристым характером. А с другой стороны вызывал непонимание и… какой-то интерес. Интерес увидеть, понять, что должно случиться с этим идиотом, как сильно должны проломить ему череп, прежде чем он угомонится.

Я прокололся именно на этом своем интересе. Когда завели нас в душ на помывку, и там Женька три выродка опустить хотели. Когда увидел, как вдруг вместо тщедушного паренька с острым языком, начал отбиваться, грязно матерясь, совершенно другой человек. Злой. По-звериному злой. Ни хрена не испугался он тогда. Вот это, наверное, и зацепило. Что дрался не на жизнь, а на смерть, без унизительной мольбы, которую у него требовали ублюдки. Раскидал я тогда этих тварей и сказал, если кто парнишку хоть пальцем тронет, дело со мной иметь будет.

И все. Словно приговор себе подписал. До конца жизни с этим придурком мыкаться. Жаль только, что оказалось, до конца его жизни.

Он рассказывал, что убил двоих подонков, напавших на его возлюбленную. Жестко убил. Отметелил подвернувшейся под руку металлической трубой. Говорил, сам не понял, что раскрошил череп одного из них на части, пока его не оттащили менты. Конечно, я не поверил. Восемьдесят процентов сидельцев, стоит спросить их, за что закрыли, скажут, что невиновны. Их подставили, они оборонялись, и самая благородная версия — спасали слабого от смерти. Старушку, ребенка, женщину. И сплошь крадут все, чтобы оплатить операции больным братьям и сестрам с племянниками. Люди боятся признать себя кончеными мразями, ища любую попытку зацепиться за маску человечности.

Тогда же Жека и раскрыл причину этой самой жизни в нем, которая била фонтаном, ошпаривая каплями жгучего счастья. До костей ошпаривая, вызывая желание держаться подальше от этой смертельной дряни.

Ее звали Марина. Она писала ему каждую неделю, и он ждал этих писем, как ждет жаждущий глотка воды. Хотя не совсем так. У Жени всегда было то, чего никогда не было у меня, и чему мог позавидовать любой мужик, особенно отсидевший на зоне. У него была уверенность в том, что начало недели он встретит письмом от нее, что она ждет и будет приходить на каждое разрешенное свидание.

Нет, я не спрашивал его ни о чем. Как и он не спрашивал меня, хочу ли я это все узнавать, когда садился рядом или на прогулке начинал рассказывать свои планы на жизнь. На жизнь с ней. Поначалу мне было плевать. Потом я начал посмеиваться, появился новый интерес — когда драгоценная Марина все же опрокинет нашего солнечного парнишку, когда ей надоест строить из себя верную и любящую девушку. Было бы забавно посмотреть, куда денется его чувство юмора после этого.

Но затем меня выпустили, и я забыл о Жене на долгие полгода. Пока меня не нашла она. Девчонка с темными волосами и светло-голубым глазами. Одному черту известно, как она умудрилась сделать это здесь, на севере, кого она подключила и какими средствами расплачивалась. Но она просила помочь ему. Обещала, что ее родители сделают что угодно, заплатят, сколько я потребую, только бы я вытянул его. Это он рассказал ей когда-то про меня, почему-то назвал своим лучшим другом, а она и запомнила. Оказывается, этот идиот все-таки доигрался. Избили его так, что ни ходить, ни даже дышать не мог. И обещали прикончить, если выйдет с больницы. А мне было смешно. Тогда у меня уже было достаточно власти, чтобы вытащить из тюрьмы паренька. Но я не видел в этом надобности для себя. Так и сказал ей. Что плевать, сдохнет ее ненаглядный в камере или от туберкулеза в больничке, чтобы уезжала тихо-молча из города и никогда больше не ходила к злым дядям за помощью. А она разревелась и, положив руку на живот, призналась, что беременная, и что не видит смысла в своей с ребенком жизни, если любимого не станет. Долго ревела, сидя на стуле в моем кабинете, и у меня не нашлось сил, чтобы вытолкать ее оттуда восвояси.

Сдался, конечно. Куда я мог деваться, глядя в ее потемневшие, заполненные чистым хрусталем слез глаза, в которых сквозила решимость., и в которых я словно видел свои собственные воспоминания. Сколько таких же моих детей вынашивали десятки женщин… и ни для одной моя жизнь не стала ценнее собственной. Тогда я подключил Тимофеича и Кощея, которые и обеспечили сначала Жене перевод в другую больницу, а после и выбили для него освобождение. Как раз под амнистию.

А потом он приехал ко мне, приехал, потому что Маринке плохо стало, и ее в больницу положили. Тогда она на большом сроке была уже. Мне и позвонила, когда родила Марика на два месяца раньше срока. Жека в дороге был еще, и ей, оказалось, больше некому звонить.