Влюбленный призрак
(Фантастика Серебряного века. Том V) - Архипов Николай - Страница 32

— И в большом количестве ты позволяешь себе эту роскошь?

— Нет, не особенно. В Петербурге я больше пил… А знаешь ли, — внезапно переменил он тон и тему разговора. — Я ведь склонен думать, что девушка-то утопилась.

— Ах, оставь ты об этом! — воскликнул я, снова начиная раздражаться. — Брось на ночь этакое рассказывать, а то приснится, что ты и ее… проглотил.

— Чего доброго… Нет, не шутя. Мне рыбаки тут передавали, что дело не обошлось без романа.

— Какой же тут может быть роман, когда на двадцать верст в окружности, кроме тебя, нельзя и сыскать человека, годного в герои романа? Немец, я полагаю, для поцелуя-то даже трубки изо рта не выпустит.

— Мне указывали тут одного молодца. Подлец, должно быть, первостатейный… Из нашей породы. Кажется, скульптор какой-то.

— Зачем сюда попал скульптор?

— Говорили, что глину для лепки хорошую нашел. Вроде терракоты. У него в городе мастерская большая. Как его фамилия?.. Вот, забыл… Странно, я начинаю забывать имена и фамилии и даже, представь себе, сегодня едва вспомнил твое имя. Честное слово… Ах, да… Так о чем же я говорил?

— О скульпторе.

— О каком скульпторе? Ах, да… О Сабателли… Вот, наконец-то, вспомнил фамилию. Он приехал в прошлом году осенью и познакомился с той барышней… Опять забыл имя.

— M-lle Julie.

— Да, да.

— Может быть, он для нее и приезжал.

— Кто? Скотти-то?

— Какой Скотти?

— Да скульптор.

— Но ведь ты сказал, что его фамилия Сабателли.

Ладыгин остановился, несколько смущенный. Потом решительно заявил:

— Нет, это я, значит, ошибся… Скотти, именно Скотти, а не… как ты сказал?

— Сабателли.

— Нет, нет, не Сабателли. Ну, да это все равно. Дело не в фамилии. Важно, что он обольстил девушку.

— Ты об этом говоришь так, точно безусловно уверен в своей догадке.

— Почти… Вероятно, обещал жениться… Словом, поступил как негодяй.

— Так не топиться же от этого!

— Тут, говорят, было еще и другое. Хотя для девушки, почти ребенка, беззащитной и опозоренной, и этого достаточно… Не спорь.

— Да мне-то что за дело! Ну, а что же другое?

— А другое? Говорят, у нее ребенок был от него.

— Вероятно, сплетни.

— Нет, не сплетни. Дня за два перед тем море выбросило невдалеке отсюда трупик младенчика… Стой! — внезапно остановил меня он, дрожа и указывая глазами на какое-то подобие тела, распростертого на нашем пути.

Я тоже вздрогнул от неожиданности, но тотчас же, поборов малодушный страх, подошел и, толкнув ногой мнимое тело, которое оказалось не чем иным, как камнем, не мог не выругаться:

— Черт знает что такое! Это, наконец, ни на что не похоже. Точно мальчишка, создает себе страхи и меня дураком делает. Идем скорее от этих нелепых, мрачных скал и бессмысленного моря.

— Идем, — согласился Ладыгин и продолжал все тем же тоном, от которого у меня во всех членах поднималась мучительная тоска, горло сдавливало как будто мягкими, холодными пальцами и на глаза выступали странные слезы безотчетного испуга и сверхъестественных ощущений:

— Одна вспышка подлой чувственности, и сразу две жертвы. А может быть, и три… Кто знает, может быть, его мучения еще ужаснее смерти! Может быть, он каждую ночь приходит на то место, где она утонула, и видит, как наяву, перед собой ее качающийся на воде, белый и нежный труп или прикрытые простыней, стеклянные глаза, ощеренные зубы и пену на губах…

— Ну, вряд ли. Скорее всего уж другую жертву ищет, чтобы забыться.

— Может быть, и это. Я забыл еще эту несчастную старушку-мать, которой ее Julie служила поддержкой и единственным утешением. Как бы то ни было, — жертв далеко не одна… Ну, разве же не проклятие эта подлая чувственность, как Молох пожирающая сотни, тысячи, миллионы жертв? Сколько таких матерей, обесславленных, утопили себя в воде, удавили веревками, отравили ядом, застрелились! Сколько этих несчастных младенчиков брошено в помойные ямы, задушено из страха позора, зарыто живыми в землю, отдано в воспитательные приюты, загублено руками Скублинских. Если бы они восстали из праха, из земли, на ней не хватило бы места не только всем живущим, но и одним им… А могилы их достигли бы до самого неба и ушли бы в самую преисподнюю.

Теперь мы уже поднялись с берега и вышли на дорогу, тянувшуюся невдалеке от обрыва. Дорога шла в небольшой ложбинке, и на обрыве росли странные, невысокие кустики. Месяц низко-низко поник вдали над курганом, почти без всякого блеска… Теперь и я уже нашел в нем сходство с черепом. До кургана и за курганом тянулась степь, темная и безмолвная, и этот поникший, усталый месяц как-то таинственно гармонировал с ней, точно они понимали друг друга и степь ждала, когда месяц совсем опустится к ней, чтобы посоветоваться о чем-то ужасном и важном. Месяц чуть-чуть озарял эти тощие, одинокие кустики, и тихий, бессонный ночной ветер колебал их. точно тоже выспрашивал какую-то мучительную тайну, а они шептались и тянулись друг к другу.

— Смотри, смотри… точно младенчики качаются, растопырив крошечные ручки!.. — диким, прерывающимся шепотом обратился ко мне Ладыгин, указывая рукой на кустики.

Я весь похолодел, но не от того, что также нашел сходство кустиков с младенчиками, а от этого дикого голоса своего приятеля и от его полного беспредельного ужаса вида… Я рванулся к нему, чтобы оттащить его от этой картины, но Ладыгин все стоял с протянутой по тому же направлению рукой, с мертвенно-бледным лицом и неподвижными глазами. Он, как в забытьи, бормотал, не спуская взгляда с одного из кустиков:

— Он зовет меня… Видишь… Он зовет меня… Слышишь, сын зовет отца…

— Опомнись! — крикнул я, схватывая его за руку и в отчаянии ощущая, что он стоит, как чугунный, со своей все еще протянутой рукой.

— Сын зовет отца… Он хочет мстить… он хочет выпить мою кровь…

Шатаясь, он сделал несколько шагов. Я бросился к нему, онемев от ужаса… Было поздно. Он сделал еще шаг, покачнулся и без крика свалился вниз со страшной крутизны.

— Ладыгин!.. — закричал я.

Мне никто не ответил. В безмолвном ужасе я взглянул вниз. Там чернело что-то, но нельзя было разобрать, камень или человек. Я пробовал прислушаться, но в ушах шумело, как в морской раковине, и кровь стучала в жилах… Мне как будто послышались чьи-то стоны… Нет, это море шуршало по берегу своею мертвою зыбью.

В кают-компании небольшого пассажирского парохода шла оживленная беседа. Говорили о таинственном.

Это был первый хороший день после десятидневного шторма. Наш пароход сильно отнесло в сторону от курса, и мы долго не знали, где находимся. Только сегодня удалось определить место корабля и лечь опять на курс.

Капитан, старый морской волк, утешал нас:

— Это временное затишье. Шторм повторится. И еще какой!

Андрей Николаевич, доктор, большой любитель всего таинственного, спросил меня, верю ли я в возможность общения с загробным миром.

— В загробную жизнь, положим, я верю, но верить, что умершие могут говорить с живыми и так просто — простите — я не верю.

Сам я ни разу, ни на одном сеансе ничего не видел: обычно говорили, что сеанс не удался. Впрочем, неделю назад было то, что называется «удачный сеанс», и один дух сказал, сколько лет Анне Ивановне, увеличив возраст этой дамы на целых 8 лет, за что и был обозван ею дураком. Конечно, это даром ей не пройдет и оскорбленный дух отомстит за себя!

Но все эти истории — специально для дам…

Тогда капитал рассказал странную историю:

— Есть у нас рулевой Горсткин. Ну, рулевой, как рулевой. Ничего таинственного на вид из себя не представляет. Самый обыкновенный человек. Вот разве что — абсолютно не пьет и не курит…

Ну, так вот. Когда его вахта приходится от 12 ночи до 4 утра, то в кубрике (помещение матросов) целый переполох. Матросы, которым предстоит стоять вместе с таинственным рулевым, отказываются выходить на вахту: приходится прибегать к угрозам.