Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 8

Мона, опустив голову, передала фотографию Фишеру. Она почувствовала ладонь женщины на своей руке.

— Возможно, мы нашли вашего сына, — в конце концов сказала Мона не глядя на нее. — Ваш муж дома?

— Что с Сэмом? Скажите, пожалуйста, что с ним?

— Где ваш муж? Он здесь? Мы можем поговорить с ним?

Фрау Плессен схватила теплые руки Моны своими, холодными как лед. Моне стало жарко, но она все же подняла голову и выдержала ее взгляд, в котором отражался с трудом сдерживаемый страх и остаток надежды.

— Расскажите мне о ваших подозрениях. Пожалуйста. Я выдержу все.

Мона не смогла отстранить ее руку.

— Где ваш муж? Где он сейчас? Ему можно позвонить?

Политика, пытающаяся все взять под свой контроль, почти автоматически порождает, как это ни парадоксально звучит, целые ниши недоступного никому постороннему личного пространства и, таким образом, почти неограниченную свободу личности. Мальчик совершенно спокойно мог предаваться своим наклонностям, потому что не было никого, кто бы заинтересовался изучением и анализом его странного хобби и, следовательно, определил бы его как небезопасное. «Не будите спящих собак» — таким был тайный девиз этого общества, а мать мальчика была настоящей мастерицей в том, чтобы не замечать то, что ей не хотелось замечать. Его отец уже с ранних лет так натренировался в образовании «мертвых зон» восприятия, что действительно ничего не замечал.

Когда мальчику исполнилось девять лет, его отец заболел. Болезнь оказалась неизлечимой. Он умер, вколов себе специально рассчитанную дозу морфия — дефицитного препарата, к которому ему, как врачу клиники, было легче получить доступ, чем остальному населению страны. Как и ожидалось, его коллеги, жена, родные и друзья скрыли факт самоубийства. Но слухи об этом ходили.

Вследствие этого у мальчика развился ненормальный интерес к страшным нюансам убийственной болезни, иногда сопровождаемый пощечинами матери.

— У папы был рак?

— Да. Ты же знаешь.

— Рак его съел?

— Нет. Рак в этом случае не живое существо, а вид опухоли.

— А что делает опухоль?

Он представил себе огромного червяка, поедающего его папу и от этого становящегося толстым и круглым. Эта картина что-то пробудила в нем, вызвала какое-то очарование, граничащее с наслаждением.

— Она вытесняет здоровую ткань. Так! На этом закончим.

— Как выглядит опухоль?

— Ужасно. Ну хватит!

— Как ужасно? Она толстая и красная?

— Нет. Прекрати!

— У нее есть пасть? А зубы?

— Нет!

— Но она же сожрала папу так, что от него ничего не осталось! Только кожа и…

— Прекрати сейчас же свою проклятую болтовню, иначе ты у меня получишь!

Он нашел в книжном шкафу родителей медицинский справочник с картинками и обнаружил в нем очень четкие изображения кровавых злокачественных опухолей. Мальчик углубился в описание функций поджелудочной железы. «Рак поджелудочной железы» — нашел он в конце концов нужный раздел. Так же назывался диагноз, поставленный его отцу. Почти стопроцентный смертельный исход. Это показалось ему ужасно интересным. Он хотел понаблюдать, как это происходит. Найти и изучить процесс.

У насекомых не было поджелудочной железы, значит, пора было заняться другими живыми существами. Его первым, более крупным, чем насекомые, объектом для изучения стала мышь, которую он нашел в уголке сада. Мышь была еле жива. Наверное, ее придушила одна из соседских кошек, а потом по какой-то причине потеряла к ней интерес.

Мальчик осторожно разрезал маленькое мягкое брюшко дрожащей мыши, однако кровь шла так сильно, что внутри живота невозможно было ничего рассмотреть. Когда же мышь наконец умерла и кровь перестала бежать, мальчик взял свою жертву за хвост и осторожно обмыл ее струей воды из садового шланга. Через свою лупу он рассмотрел маленькие, теперь уже навсегда замершие внутренние органы. От волнения его дыхание участилось. Мальчик хотел было осторожно отделить кончиком ножа кишки и желудок, но вдруг его охватило странное чувство, которое он и сам не смог бы описать, и он, как бешеный, начал колоть ножом маленькую мертвую мышь и колол ее до тех пор, пока она не превратилась в однородную серо-коричневую массу.

После этого мальчик почувствовал себя опустошенным и обессилевшим, но удовлетворенным, словно после необходимой физической нагрузки. И тем не менее, впервые в жизни ему в голову пришла мысль, что в том, что он сделал, что-то было не так, неправильно. Эту мысль он отогнал от себя с помощью другой: свои занятия (по крайней мере, сам он так их называл) на какое-то время следовало прекратить. «Может быть, навсегда», — подумал мальчик.

В любом случае, он не нашел никакого удовольствия в том, что объект оказался настолько растерзан, — от него больше не было никакого толку. Он принял решение в будущем держать себя в руках и побежал обратно в дом, где никого не было, потому что мать находилась на суточном дежурстве, а сестра ушла куда-то, где ему совсем не было места. Мальчик включил и тут же выключил телевизор. Не было никого, кто хотел бы его видеть, да и сам он не хотел никого видеть.

Фабиан Плессен, возраст — семьдесят один год. Свою профессию он назвал словом «врачеватель», и Мона, даже не успев удивиться такому странному обозначению, поняла, откуда знает этого человека. Однажды она смотрела телепередачу, ток-шоу, в которой Плессен разъяснял ведущему свои методы лечения. Мона вспомнила, как ведущий, молодой зазнайка, все время перебивал его, но Плессена это вовсе не выбивало из колеи. Он говорил тихо, медленно, размеренно и в конце концов завоевал симпатии всей публики, находившейся в студии Однако здесь, в комиссии по расследованию убийств КРУ 1, Плессен производил впечатление не харизматической личности, а старого больного человека. Он держал за руку беспрерывно плачущую жену. Плессены сидели на поцарапанных пластмассовых стульях перед письменным столом Моны, и на какой-то момент Мона, к своему стыду, поймала себя на мысли, что эта пара похожа на нашкодивших школьников. Она повернулась к Фишеру, сидевшему на подоконнике в своей любимой позе — со скрещенными на груди руками. Был час дня, и жара становилась почти невыносимой. С улицы доносился выматывающий нервы шум машин. Разгон, торможение, сигналы, звон трамвая. Иногда Мона ненавидела этот шум до такой степени, что ей в голову приходили разные фантазии с применением силы, в которых немаловажной деталью был железный прут, она представляла довольно много погнутых автомобильных крыльев и еще больше — разбитых окон автомобилей.

— Мы можем провести допрос позже, — начала Мона, понимая, что, услышав эти слова, Фишер внутренне скорчился.

Они должны были провести этот допрос как можно быстрее — вот в этом заключалась правда. Разгадка большинства убийств зависила от скорости расследования. Это убийство, с весьма высокой долей вероятности, было как раз из этого разряда.

— Мы готовы, — сказал Плессен.

Его голос звучал хрипло, он как-то неловко откашлялся. Сейчас он не имел ничего общего с мужчиной, которого Мона видела по телевизору и чьей непоколебимой независимостью восхищалась.

— Но может быть, моей жене можно на минутку прилечь? Это возможно?

— Нет, не надо, — сказала фрау Плессен плачущим голосом, но ясно и громко.

— Мы могли бы… — начала Мона.

— Нет! Я хочу видеть все! — фрау Плессен повернулась к мужу. — Я выдержу.

В этой короткой фразе был какой-то тайный смысл, который Мона хотела бы понять. Она подумала, что на этом нужно будет заострить внимание.

Плессены настояли на немедленном опознании Сэма. У Моны возникло какое-то нехорошее чувство, но супруги не дали себя отговорить, при этом они производили впечатление уверенных в себе людей и были настроены оптимистично, словно не сомневались в том, что все происходящее — какая-то ошибка. Итак, до допроса в отделе они поехали в институт судебной медицины и спустились на ужасном бронированном лифте в подвал, где находились эксперты. Фрау Плессен вела себя все тише, тогда как ее муж, к тому времени уже производивший впечатление человека хладнокровного, умеющего держать себя в руках, задавал вопрос за вопросом, на них терпеливо отвечал Герцог — главный патологоанатом.