Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 56

Был четверг, 24 июля, первая половина дня, на часах — без четверти одиннадцать. Мона устроилась рядом с Бергхаммером и Фишером за столом Бергхаммера, а женщина сидела перед ними. Она не выглядела нервной или испуганной, зато оказалась очень любопытной. Даже тот факт, что ее допрашивали уже во второй раз, казалось, не волновал ее. Мона представилась начальником отдела КРУ 1 и попросила ее рассказать свою историю еще раз, поскольку накануне не могла присутствовать на допросе.

— Нет проблем, — спокойно ответила Клаудиа Джианфранко.

Она говорила на правильном литературном немецком языке с легким швейцарским акцентом.

— Можно курить?

— Конечно, — сказала Мона и пододвинула ей пепельницу.

Клаудиа Джианфранко вынула из своей сумочки серебряный футляр, открыла его и протянула Моне. Та, пораженная непривычной для этих мест вежливостью, взяла из футляра сигарету и прикурила от поднесенной Клаудией зажигалки.

— Ваш муж, я имею в виду — ваш бывший муж… — начала Мона.

— Мы развелись год назад, — перебила ее женщина.

— И как шли дела у вашего мужа потом?

— Плохо. Он не хотел развода. Мне тоже было его очень жалко, но такова жизнь, не так ли?

Клаудиа Джианфранко посмотрела на Мону таким взглядом, словно в комнате не было двух мужчин. Мона непроизвольно улыбнулась.

— Насколько плохо? — продолжала задавать вопросы Мона.

— Ну… Так плохо, что ему пришлось лечиться.

— Вы имеете в виду, что ему пришлось пройти курс психотерапии?

— Да, правильно. Он считал, что это было необходимо.

— А вы так не считали?

— Я, честно говоря, не воспринимаю такие вещи всерьез. Взрослый человек должен уметь сам решать свои проблемы. Я считаю, что именно это и делает его взрослым.

— Ну это как посмотреть, — сказала Мона, удивленная таким решительным заявлением Клаудии.

— Это так и есть, — заявила женщина таким тоном, будто ей уже часто приходилось вести подобную дискуссию и она считала эту тему несколько скучноватой.

— Фабиан Плессен был первым психотерапевтом у вашего мужа?

— Нет, третьим. Первых двух он посещал у себя дома, в Цюрихе. Мне кажется, ему это нравилось.

— Что ему нравилось?

— Ну, ковыряться в своей душе. Постоянно заниматься собой и своими мелкими болячками, — улыбаясь, ответила женщина, и в этот раз ее презрение было уже явным.

Наступила короткая пауза.

— О’кей, — наконец произнесла Мона. — Мне сказали, что вы вчера обратились в комиссию по расследованию убийств.

— Да, правильно. Я говорила с одним господином…

— Фишером, — недовольно подсказал Фишер, явно оскорбленный тем, что она не запомнила его фамилию.

— Правильно, — сказала женщина, игнорируя недружелюбный тон Фишера. — Так вот, я говорила с господином Фишером и сказала ему, что я нашла своего мужа мертвым в этом пансионате.

— Вы нашли своего мужа мертвым и сразу же…

— Конечно же, нет, — перебила ее женщина, в этот раз в ее голосе звучало явное нетерпение. — Вы же сами знаете, как это бывает. Я имею в виду, что, конечно, это было ужасно. Сначала мне пришлось поставить в известность хозяина пансионата, затем он позвонил в полицию, а потом приехали эти люди из…

— Из отдела по расследованию причин смерти, — помогла ей Мона.

— Да, и мне пришлось выйти из комнаты и пойти в пустое соседнее помещение, просидеть там несколько часов на кровати, пока наконец не пришел один из этих людей и не ткнул мне под нос эти статьи, спрашивая, знаю ли я, зачем мой муж вырезал эти статьи. А потом я сказала ему, что он уже давно не мой муж, и…

Клаудиа Джианфранко замолчала. Ее глаза были сухими, но рука, державшая почти до конца выкуренную сигарету, дрожала.

— Не торопитесь, — мягко сказала Мона.

Поскольку она сидела рядом с коллегами, то не могла видеть лиц Фишера и Бергхаммера, но оба сидели тихо, как мыши, что, вообще-то, для них было не очень характерно, особенно для Фишера. Поэтому Моне было очень приятно видеть такое поведение коллег.

Женщина глубоко затянулась и погасила сигарету о пепельницу. Ее движения снова стали спокойными и уверенными.

— Извините, — произнесла она.

— Ничего, — сказала Мона. — Вы ведь попали в исключительную ситуацию. Вам не нужно стараться держать себя в руках. Просто сложилось так, что нам все же необходимо получить от вас кое-какую информацию.

— Да, конечно. Поэтому я здесь.

— Ничего, если мы продолжим?

— Мне уже лучше. Спрашивайте, пожалуйста. Паоло позвонил мне. Он был в отчаянии и просил меня приехать. Он не сказал, зачем, но я подумала, что мне следует это сделать. Он заявил, что я перед ним в долгу.

— О’кей. Наш коллега из отдела расследования сказал вам, чтобы вы обратились к нам?

— Да.

— Из-за статьи об убийстве Самуэля Плессена и Сони Мартинес, которая была у вашего мужа?

— Да. Паоло, мой бывший муж, вырезал из газеты эту статью. И еще несколько других на эту же тему.

— Когда вы видели вашего бывшего мужа в последний раз?

— Вы имеете в виду до позавчерашнего дня? Это было приблизительно… точно не помню, где-то с месяц назад. Он приехал в Цюрих вскоре после семинара у этого Плессена.

— И как прошла ваша последняя встреча?

— Он позвонил мне. Было уже довольно поздно, наверное, полдвенадцатого или двенадцать. Я уже лежала в постели. Зазвонил телефон, я взяла трубку, а он… Я услышала, как он плачет. Он рыдал так, что сначала даже не мог говорить.

— Это было сразу после семинара?

— Да. Он вернулся в Цюрих поездом и позвонил мне прямо с вокзала.

— И что он сказал?

— Он сказал, что не может сейчас возвращаться в пустую квартиру, что он просто этого не выдержит, и попросил разрешения, в порядке исключения, переночевать у меня. Я, конечно, была далеко не в восторге, но согласилась. Через четверть часа он уже стоял перед дверью, и я его еле узнала.

— Почему? — спросила Мона. — Что с ним случилось?

Клаудиа Джианфранко закурила еще одну сигарету и втянула дым, словно он давал ей живительную силу. Ее лицо стало бледнее, но она все еще держалась очень хорошо.

— У него на лице была трехдневная щетина, щеки запали, словно он за последние три-четыре дня ничего не ел. А глаза… Не знаю… они были такими затравленными, такими испуганными.

— Вы до этого знали, какого рода семинар он посещает? Господин Джианфранко говорил с вами об этом?

— Да, мне кажется, да. Немного. Он сказал, что речь идет о его семье. Какие-то структуры. Как я уже сказала, меня в то время это не интересовало. Я всегда считала, что эти люди делали его лишь еще слабее, а он и без того был очень слабым. Я…

— Итак, — прервала ее Мона, чтобы ускорить процесс, — когда он приехал к вам ночью, что он рассказывал о семинаре? Что там, по его мнению, происходило?

— Ну, там было приблизительно человек двадцать, мужчины и женщины, и…

— Извините, я не это имела в виду. Мне кажется, что сам ход семинара интереса не представляет. Я имела в виду, что там происходило с Паоло Джианфранко? Какие, по мнению Плессена, у него были проблемы? Что получилось в результате?

Женщина помолчала несколько секунд. На улице к шуму моторов и скрежету трамвая добавился новый звук — шипение автомобильных шин, катящихся по мокрому асфальту. Дождь, поначалу теплый, за последние часы превратился в ледяной, температура упала не меньше чем на пятнадцать градусов, и июльская жара неожиданно превратилась в стылую октябрьскую непогоду. Лишь в плохо проветриваемых кабинетах еще задержались остатки тепла. Мона с шести утра была на ногах и примчалась в отдел прямо из аэропорта. Перед тем как сесть в вертолет, она позвонила Антону и он взял с нее обещание, что она будет дома не позже девяти вечера. Дела у Лукаса шли хорошо, он написал классную работу по математике на тройку с плюсом — это было просто сенсацией. Антон позвал Лукаса к телефону, чтобы Мона могла поздравить его, и она щедро похвалила сына и пообещала, что они сегодня вечером поужинают в «Макдональдсе». В ответ прозвучал радостный вопль. Антон заявил, что присоединится к ним, и это понравилось Лукасу еще больше. Он любил, когда они были втроем, «как настоящая семья». Антону следовало отдать должное: при всех его явных недостатках не могло быть лучшего отца и «домохозяина», чем он.