Тогда ты молчал - фон Бернут Криста - Страница 13

— Нет. Спасибо. Но вы вполне можете выпить. Вам это определенно необходимо.

— Это уж точно. Садитесь сюда, я сейчас вернусь.

Он проскользнул в свою маленькую кухню и достал бутылку грушевого шнапса «Вильямсбирне», своего любимого напитка, который он обычно употреблял только по праздникам. Сегодняшний день вряд ли можно было назвать праздничным, но все же он отличался от других. Если посмотреть с этой точки зрения, случилось событие, которое тоже следовало отметить каким-то образом. Домоправитель, несмотря на свой возраст — а ему было пятьдесят девять лет, — еще не видел мертвецов и надеялся, что и не увидит до тех пор, пока ему самому не придет время сыграть в ящик.

Он тут же, прямо в кухне, налил себе стопку, опрокинул ее в рот, глубоко вздохнул и прихватил бутылку и стопку с собой в комнату, где у окна стоял полицейский и уже о чем-то сосредоточенно говорил по телефону. Спустя одну-две минуты он повернулся к домоправителю, а тот между тем уселся на стул и наливал себе третью стопку. Он уже был чуть-чуть навеселе и чувствовал себя лучше, по крайней мере, тошнота прошла. Однако запах той квартиры до сих пор оставался в носу, впитался в одежду, в кожу. Может быть, от него так и не удастся избавиться никогда. Он налил себе четвертую стопку[8].

— Эта женщина, — приступил к опросу полицейский, держа в левой руке маленький блокнот, а в правой шариковую ручку, замершую над белым листом, — как ее зовут?

— Соня Мартинес, — ответил домоправитель.

— Одинокая?

— Замужем. Муж от нее ушел. Вместе с дочерью.

Это была важная информация, домоправитель не сомневался в этом и все время ждал момента, чтобы наконец выплеснуть ее. Теперь домоправитель являлся свидетелем. Может быть, с ним захотят поговорить журналисты, о нем расскажут в газетах или по телевизору — по крайней мере, хоть что-то приятное в этой ужасной истории.

— Бросил? — спросил полицейский с безразличным видом и нацарапал что-то в блокноте.

— Да, я бы сказал, это произошло недель шесть-семь тому назад. Перед домом вдруг появилась грузовая машина, и я увидел, что Мартинес выносит свои вещи, его дочка уже сидела в машине.

— Они совсем переехали?

— По крайней мере, это так выглядело.

— А вы за это время разговаривали с… э-э… пострадавшей?

— Да, но… вы что, сошли с ума? Я же не мог спрашивать ее об этом!

— А сама она об этом не рассказывала?

Это прозвучало так, будто им не хватало какой-то действительно важной информации, а он был в этом виноват. Однако он не был виноват.

— Я ее почти не видел в последнее время! Она вообще из дому не выходила!

— Ну ладно, — успокоил его полицейский.

Его лицо выражало такую скуку, будто он каждый день находил по одному зловонному трупу.

— А где муж этой?.. Господин… Как его там зовут?

— Роберт Мартинес. Я думаю, он испанец.

— М-м-м… А где он сейчас, этот испанец? Вы знаете?

Домоправитель отрицательно покачал головой.

— Они поддерживали отношения с кем-нибудь из соседей? Он или она?

— Если б это было так, соседи уже давно были бы тут.

Полицейский, казалось, сначала молча проглотил его реплику, затем вдруг задал вопрос:

— А вы ведь тоже могли бы заглянуть на этаж. Как домоправитель. Так или нет?

Домоправитель улыбнулся:

— Я неделю был в отпуске на Канарах. Вернулся вчера. Можете проверить.

Его билет был в спальне, и он мог предъявить его, если вдруг кому-то понадобятся доказательства. Но никто этого не потребовал, потому что в этот момент в дверь позвонили.

— Коллеги, — кратко прокомментировал полицейский — прозвучало это с каким-то триумфом. — Впустите их, они, конечно же, захотят узнать побольше.

— Где-то восемь-девять дней, я так думаю, — сказал судмедэксперт, один из сотрудников Герцога, фамилию которого Мона постоянно забывала.

Потом она вспомнила, что он также выезжал на место преступления по делу об убийстве Самуэля Плессена. Его звали Вагнер. Вагнер, Вагнер, Вагнер. Нехорошо, когда постоянно забываешь фамилии. Мстительные натуры этого не прощают.

— Если учесть, что была жара, — пояснил Вагнер, — плюс закрытое помещение, пониженная влажность воздуха, которая могла ускорить процесс… Кроме того, дом построен в восьмидесятых годах, то есть плотно закрывающиеся окна, звукоизоляция… Я сказал бы, восемь дней плюс-минус один.

Врач в белой накидке члена бригады, выезжающей на место преступления, и в резиновых перчатках наклонился над трупом. Он начал осторожно сдвигать футболку женщины вверх и вдруг остановился.

— Это просто дежавю, — сказал он тихо.

Мона опустилась на корточки рядом с ним. Она почувствовала, что пот ручьями стекает по вискам. Мона старалась не вдыхать глубоко, чтобы не надышаться страшной вонью. Посмотрев в лицо женщины, она увидела раздутую массу без каких-либо отличительных признаков — можно было лишь с трудом понять, что это женщина. В полузакрытых глазах и ноздрях копошились тоненькие червячки, ничего нельзя было различить из того, что когда-то являло собой тело женщины. Мертвецы все становятся одинаковыми. «Одинаково страшными», — подумала Мона, и мороз пробежал у нее по коже. Смерть в этой стадии оставляла живым лишь веру в невидимую бессмертную душу. Единственно возможное утешение. Надо прибегать к этому утешению, особенно при такой профессии, иначе можно сойти с ума.

— Взгляните-ка сюда! — раздался настойчивый голос Вагнера.

Она посмотрела на него («Какие у него хитрые голубые глаза и светлые, почти прозрачные ресницы», — подумалось ей) и потом бросила взгляд на живот женщины. Он был раздут гнилостными газами почти так же, как лицо, и перетянут темными жилами. Но это было не то, что имел в виду Вагнер.

Кто-то вырезал на коже нижней части живота женщины буквы высотой в пять-шесть сантиметров. Они не так бросались в глаза, как у Самуэля Плессена, поскольку у этой жертвы кожа уже сильно изменила цвет. Кроме того, газы внутри тела так сильно растянули в стороны покрытые корочкой запекшейся крови буквы, что они выглядели почти как трещины. И тем не менее, слово — а это было слово — все-таки легко читалось.

DAMALS[9].

WARST DAMALS[10].

— Так это же, как и у этого, как его…

Правая рука. Она что-то сжимала ею. Мона указала Вагнеру на это. Он осторожно разжал пальцы трупа. В них лежало что-то черное, когда-то, наверное, бывшее языком.

— Да, — сказал Вагнер.

— Да, — повторила Мона тихо и выпрямилась. — Распорядитесь перевезти тело в институт. Я потом позвоню Герцогу.

Вагнер кивнул и тоже поднялся.

Они оставили на месте происшествия следственную бригаду, и, выйдя из квартиры, с облегчением сняли белые одноразовые накидки, и бросили их у двери.

— Вы не поедете на лифте? — спросил Вагнер.

Мона отмахнулась:

— Пойду пешком.

Она пошла вниз, там их ждал домоправитель. От него разило алкоголем, и он категорически отказался второй раз заходить в квартиру, где было совершено преступление. Впрочем, Мона его хорошо понимала. Она видела уже столько трупов, что их трудно было сосчитать, и, тем не менее, так и не смогла привыкнуть к их виду. Поначалу мертвецы даже снились ей по ночам, в страшных снах о преходящем и тщетном. Сейчас после каждого убийства, раскрытого или нераскрытого, оставалось чувство, никогда не исчезающее совсем и трудно поддающееся определению. Оно сковывало движения и замедляло реакцию. Так тень омрачает ясный день и не оставляет места для радости.

Домоправитель — его звали Фридрих Бреннауэр, два года как разведен, детей нет — сидел на бежевой узорчатой софе в своей гостиной. Он обливался потом, мрачно глядя перед собой, его охранял симпатичный светловолосый полицейский. Мона приказала ему не позволять домоправителю пить, пока она не проведет допрос. Очевидно, полицейскому это удалось не на все сто процентов. Лицо Бреннауэра покраснело, тонкие седые волосы приклеились к его крупному черепу. От него разило шнапсом.